Шрифт:
Закладка:
И Оноре прав: простые люди остались в стороне, их нагло использовали. А правительство, возмущается Бальзак, явно заигралось. Мягкотелые и никчемные министры боятся собственной тени, предпочитая съёжиться и затаиться. «Наши министры… кого же они преследуют?» — спрашивает себя и читателей Бальзак. Ответ знает каждый босяк: республиканцев. «Во Франции не наберется и тысячи сторонников республики. Но правительству повсюду мерещится республика». А что же король? «Король царствует, но не правит», – отвечает за всех Оноре и продолжает: Луи-Филипп I не оправдал надежд, и внимает только друзьям, которые «стращают его либерализмом и либералами, которые советуют ему держаться подальше от друзей»{168}.
Новый Закон о печати от 8 апреля 1831 года окончательно расставил точки над «i»: вместо «раскрепощения» прессы получилось с точностью до наоборот[51]; кроме того, нововведение настроило против премьера министра внутренних дел Жан-Шарля Дюпона. И стоило ради этого, ворчали журналисты, умирать на баррикадах, чтобы потом бояться даже пикнуть?! Доколе?!
Да, при Июльской монархии выходило почти 700 газет и журналов – вдвое больше, чем при Реставрации, с ростом тиража более чем на треть{169}. Но было одно явное несоответствие: газетные магнаты выступали против действий правительства. Вот тут-то власть (читай – премьер Лаффит) и должна была показать свою силу. Что она и сделала. Закон о печати, проведённый премьер-министром Лаффитом, вводил в действие более быструю процедуру рассмотрения в судах дел о преступлениях в печати. И результат не заставил себя ждать. К концу 1832 года против газет будет возбуждено 411 процессов; на 143 из них – вынесены приговоры в общей сложности на 65 лет тюрьмы и 350 тысяч франков штрафа{170}.
Хорошо знакомый Бальзаку Огюст Ле Пуатвен достукался-таки и заслуженно получил свои шесть лет тюремного заключения и около 10 тысяч франков штрафа.
Судебный процесс над несколькими министрами правительства предыдущего короля (Карла X), четверо из которых обвинялись в измене, закончился форменным конфузом: виновных приговорили всего лишь к пожизненному заключению, тогда как весь Париж ожидал, что будет присутствовать при их публичной казни[52]. Доколе?!
Но ещё до вынесения приговора, в октябре 1831 года, Бальзак гневно пишет: «Решится ли Палата пэров приговорить к казни людей, осужденных всей нацией?.. Чем больше будет тянуться этот процесс, тем большее брожение в умах он вызовет… Следует набраться смелости и принести министров в жертву. Во всей Франции не осталось уголка, который не грозил бы им смертью, и их последним прибежищем может стать лишь эшафот. Если пэры проголосуют за верное решение и сделают это быстро, они тем самым помогут правительству и спасут от грядущего уничтожения собственное право наследования»{171}.
Бальзак за сильную и умную власть. Пусть будет король – но недюжинный, такой – как Цезарь! Неудивительно, что Бернар Гюийон обвинил писателя в цезаризме{172}. Пусть так, не сдаётся Оноре, а заодно становится завзятым сторонником легитимизма[53]: пусть над государственным устройством ломают головы те, кому это положено по праву, – знатные французские династии. И тут без сильного монарха никак!
А что же с Лаффитом? Через какое-то время либеральный доселе финансист уже не устраивал всех. Неудачный избирательный закон и отсутствие гибкой внешней политики Франции переполнили чашу терпения короля и его министров. Доколе?!
Этих самых «доколе» оказалось слишком много, чтобы можно было ставить вопрос об отставке председателя правительства. И в марте 1831 года Жак Лаффит был отстранён от должности. Для самого Лаффита крах его политической карьеры совпал с крахом собственным: слишком много оказалось поставлено на то, чтобы одних Бурбонов сменить другими. Помогая герцогу Орлеанскому, банкир надеялся, что тот не забудет щедрых финансовых инвестиций и отблагодарит по-королевски. Но вышло всё не так, как хотелось бы.
Когда оказавшийся в долговой кабале Лаффит уже собирался выставить на торги свой роскошный особняк на рю де Лаффит, произошло настоящее чудо: национальная кампания по сбору средств в его поддержку принесла почти полтора миллиона франков! Этого оказалось достаточно, чтобы не продавать дом и какое-то время продержаться на плаву. Ещё одно чудо окончательно спасло от краха: сын покойного банкира Перрего неожиданно преподнёс другу отца банковский счёт в 7 миллионов франков, ставший основой нового кредитного банка Лаффита.
А что же новый король Луи-Груша?[54] Да ничего. Просидевшего на Троне восемнадцать лет монарха выпнут под зад в результате очередной революции 1848 года.
Ничто не вечно под луной. Суета сует, всё суета (Экклезиаст).
Часть вторая
Взлёт
Глава четвёртая
Lux ex tenebris[55].
Реальное тесно, возможность бескрайна.
Будьте осторожны с господином де Бальзаком, он весьма легкомысленный человек.
Известность, как уже было сказано, заставила Оноре поменять круг общения.
Во-первых, продолжая сторониться людей случайных и опасных (речь о кредиторах, которые, с точки зрения Бальзака, есть скрытые и вероломные типы), он в то же время старается укреплять дружеские связи с известными литераторами и влиятельными лицами. И это при том, что общение со старыми приятелями и школьными товарищами, которые вдруг разом вспомнили о нём, отнюдь не вдохновляло. За плечами Оноре оказалось слишком много невзгод, чтобы стать искренним ценителем лицемерных улыбок.
«За спокойными и улыбающимися лицами, за безмятежной осанкой таился отвратительный расчет; проявления дружбы были ложью, и многие присутствующие опасались не своих врагов, а друзей» («Супружеское согласие»).
Хотя, говоря о «нужных людях» (и это во-вторых), у Бальзака более успешно завязываются отношения не с банкирами, журналистами или чиновниками-мужчинами, а… с их жёнами.
Женская половина оплачивала романисту искренней благожелательностью, ибо всегда и во всём была на его стороне. Как хорошо знали дамы, Оноре, будучи искусным знатоком женских сердец, являлся их верным союзником. Ничего удивительного, что, став своего рода «дамским писателем», романист мог безоговорочно рассчитывать на преданность тех, кого (как сам писал) долгие десятилетия мужчины не только не понимали, но даже подвергали гонениям.
В этот период жизни у Бальзака, наряду с мадам де Берни и герцогиней д’Абрантес, появляется ещё одна женщина, чья близость к великому писателю позволила сохранить её имя в анналах истории: Зюльма Карро. Женщина благородная и достойнейшая, она получила известность прежде всего благодаря беззаветной преданности предмету своего обожания. Сблизившись
