Шрифт:
Закладка:
Если на тёмном небосклоне появляется новая яркая звезда, остальные меркнут. А потому эту выскочку ненавидят все светила – большие и малые, самые яркие и самые тусклые. Яркая звезда – всегда изгой, чья красота раздражает даже Луну и бесхозный метеоритный камень.
Больше всего Бальзака ненавидят, конечно, неудачники – те, кому так и не удалось пробиться в высший свет, покорив его пламенем своего таланта.
«Зависть… страшный дар наших обманутых надежд, наших погибших талантов, наших не достигнутых успехов…» («Утраченные иллюзии»).
«Выдающегося человека зависть побуждает к соревнованию, толкает на великие дела; у людей же незначительных зависть превращается в ненависть… Ненависть, как и любовь, питается каждой мелочью, все идет ей на потребу» («Брачный контракт»).
Впрочем, совсем недавно Оноре и сам люто завидовал тому же Альфреду де Виньи, прозванного французским Вальтером Скоттом. Однако теперь зависть – его личная зависть к более успешному – в прошлом. Пустое. Все недоброжелатели Оноре сильно припоздали. Расстраиваться недругам следовало значительно раньше – тогда, когда он, будучи литературным несмышлёнышем, взывал о содействии и помощи.
Оноре вырос и окреп, превратившись в грозного соперника пыхтевших где-то позади конкурентов. И с какого-то времени, вырвавшись далеко вперёд и перестав слышать за спиной недовольное пыхтение, он понял, что может позволить себе нечто большее. Например – подписываться Оноре де Бальзак.
* * *
Когда приходит успех, вырастают крылья, придающие движению дополнительную силу. Этакий симбиоз из причины и следствия, необходимый каждой творческой натуре. Правда, есть и обратная сторона всего этого – высота: чем выше взлёт – тем ниже падение. И этот постулат также хорошо известен.
Тридцатилетний Бальзак много работает. В январе 1830 года он с грустью отмечает: «Дни тают в моих руках, как лед на солнце. Я не живу, я изнашиваюсь самым ужасным образом – но, умру ли я от работы или от чего-то другого, мне все равно».
Отрадно, что теперь Оноре, по крайней мере, хорошо питается.
Журналист Виктор Раттье вспоминал: «Обедал он [Бальзак. – В. С.] неизменно консоме, бифштексом и салатом, запивал еду стаканом воды, за которой следовали многочисленные чашки кофе. Кофе подавала ему Флора с терпением, достойным восхищения»{161}.
А вот что по этому поводу писал Эдмон Верде:
«Бальзак обычно бывал крайне умерен в еде, особенно когда работал. Я знал его вкус и привычки и распорядился подать ему то, что он любил больше всего: котлеты из барашка, выкормленного на солончаках, зажаренные на рашпере, старое бордо и отличный настоящий кофе-мокко. Пока он ел хрустящую баранину, тянул из рюмочки вино, смаковал ароматный кофе, лицо его расцвело, он полностью преобразился, стал веселым, живым, добродушным, словоохотливым»{162}.
Несмотря на то что Бальзак сейчас работает не покладая рук, он успевает и кое-что ещё – например, наслаждаться собственным успехом.
Заказанные у портного Бюиссона жилеты и фраки пришлись как нельзя кстати (а также вовремя купленная трость с бирюзой). Появление «модного писателя» под руку с герцогиней д’Абрантес в салоне мадам Рекамье в Аббеи-о-Буа не осталось незамеченным. Да, «слон в посудной лавке» всех немало позабавил – так что ж с того? Бальзаку, как шептались, можно было простить и не такое, ведь он не бесталанный «шаркун», коих пруд пруди, а самобытный писатель, да что там – явление в литературе!
После подобных слухов на герцогиню и мадам Рекамье обращают завистливые взоры известные «недоброжелатели», посещавшие салоны Дельфины Гэ и мадам Софи[49], куда приглашается и «прогремевший» в печати Бальзак. Самолюбию писателя такое внимание чрезвычайно льстит, тем более что при посещении столичных салонов круг его общения значительно расширяется. Вскоре он знакомится с Виктором Гюго, Жюлем Жаненом, Альфонсом Ламартином…
«Путь еще не свободен, но дамба уже прорвана, – восхищается С. Цвейг, – и со всей мощью запруженного потока низвергается подобно каскаду безмерная творческая сила Бальзака. С тех пор как Париж заприметил разностороннее дарование этого молодого писателя, который в одно и то же время может испечь в одной духовке столь солидный пирог, как исторический роман, и столь пикантный пирожок, как “Физиология брака”, Бальзак “почти обезумел от успеха и от избытка заказов”. Но и сами заказчики Бальзака не представляют себе, сколь многогранен новый мастер на все руки, как много он в состоянии дать, какой могучий гром грянет в ответ на их первый, еще вовсе не настоятельный призыв»{163}.
Тем не менее Оноре быстро понимает, что светский блеск и болтовня в салонах – это, безусловно, чрезвычайно важно, но не главное. Ибо самое главное – работа: письменный стол, перья и бумага. И, чуть потрафив своему снобизму, он вновь пашет как вол. (Ну, матушка, твои слова – словно проклятие!) Работоспособность Бальзака поражает воображение! Ведь он пишет не только романы. Очерки, статьи, памфлеты, новеллы, рассказы… Да ещё переписка. Ну и ежедневная корректура, уносившая столько сил!
В начале тридцатых годов имя Бальзака почти всюду и сразу. Его статьи и фельетоны печатают «La Silhouette», «Caricature», «La Mode», «Le Voleur», «Revue de Paris», «Le Temps» и прочие известные и не очень газеты и журналы. Неожиданно выясняется, что и в журналистике ему нет равных. Однажды писатель скажет: «Только журналистика способна меня прокормить». Какое-то время так оно и было. Больше всего приходится работать в «La Mode» и «Le Voleur» Эмиля Жирардена, куда его пригласил Шарль де Лотур-Мезрэ. За твёрдое ежемесячное жалованье в сто франков Бальзак пишет по три материала для «Писем о Париже»{164}.
Оноре пытается успеть везде. И понять романиста можно.
«Сегодняшнее искусство, – писал он, – может ожидать от власти лишь ничтожной платы. Только народ может платить художникам. Со стороны автора гораздо благороднее получить плату за свое произведение от публики, чем надеяться на пособие из королевской казны»{165}.
Людям, знавшим Оноре близко, порой казалось, что он готов обогнать самого себя…
* * *
Июльская революция не оправдала надежд. «Три славных дня» оказались насмешкой. Тех, кто проливал кровь на парижских баррикадах, власть имущих ловко использовала в своих меркантильных интересах. Гологрудая Свобода с картины Эжена Делакруа осталась на бобах: героев революции загнали обратно туда, откуда
