Прокурор в своей обвинительной речи, по поводу этого отношения Цензурного Комитета, говорит:

«Объяснение в статье “Русский Дон Кихот”, личности Киреевского как замечательного психологического факта, само по себе не могло быть противозаконно: хотя автор причисляет Киреевского к мрачным и вредным обскурантам, стремится доказать, что от него коробит самого невзыскательного читателя, и что он был плохой мыслитель, – но за одно это он не мог бы отвечать перед законом, ибо Писарев имел право написать и напечатать статью о сочинениях Киреевского, как и всякий может сделать тоже самое о сочинении Писарева. Но, рассматривая деятельность Киреевского, критик дополняет его своими рассуждениями, в которых идет дальше законом дозволенных границ… Таким образом, он делает из него следующую цитату:

“Корень образованности России живет еще в ее народе, и что всего важнее, он живет в его Святой Православной церкви. Потому на этом только основании, и ни на каком другом, должно быть воздвигнуто здание просвещения России… Построение же этого здания может совершиться только тогда, когда тот класс народа нашего, который неисключительно занят добыванием материальных средств жизни, и которому, следовательно, в общественном составе преимущественно предоставлено значение – вырабатывать мысленно общественное самосознание – когда этот класс, говорю я, до сих пор проникнутый западными понятиями, наконец полнее убедится в односторонности Европейского просвещения; когда он живее почувствует потребность новых умственных начал; когда с разумною жаждой полной правды он обратится к чистым источникам древней Православной веры своего народа, и чутким сердцем будет прислушиваться к ясным еще отголоскам этой Святой веры Отечества в прежней родимой жизни России”».

«Вслед за этой выпиской, – продолжает Прокурор. – Писарев замечает, что, после таких мнений, Киреевского нужно считать глубоко падшим; такой результат, по его мнению, настолько ясен, что к выписанным им словам он, говоря его подлинными выражениями, не находит нужным ничего прибавлять; “слова эти, заключает автор, сами говорят за себя”.

Подобным же образом относится Писарев к религиозным убеждениям Киреевского и на странице 3-й, где он называет их “густым осадком допотопных идей”.

Издатель сочинений г. Писарева, опровергая это обвинение, в защитительной своей речи, приводит самое место из статьи, которое подало повод к обвинению, не заключая, де, в себе, по его мнению ничего предосудительного. Вот оно:

“Если бы подойти к сочинениям И.В. Киреевского так, как подошел к ним критик «Современника», говорит Писарев, то с ним порешить было бы очень не трудно. Причислять его к самым мрачным и вредным обскурантам вовсе не мудрено; за цитатами дело не станет; из его сочинений можно выписать десятки таких страниц, от которых покоробит самого невзыскательного читателя; ну, стало быть, и толковать нечего; привел полдюжины самых пахучих выписок, поглумился над всеми в совокупности, поспорил для виду с автором, давая ему чувствовать превосходство своей логики и своих воззрений, завершил рецензию общим прогрессивным заключением, и дело готово – статья идет в типографию.

Все эти перечисления «убогих старушек Белокаменной», «допотопных идей», «мистических инстинктов», «зародышей разложения», и прочих пугающих господина прокурора выражений, суть ни что иное, говорит издатель далее, как вариации на один и тот же мотив”», – что же, де, есть тут непозволительного? и проч.

* * *

Читая, не веришь глазам своим: Киреевский мрачный обскурант! Киреевский вредный обскурант! Человек, глубоко павший, он представляет явление психологическое, заключающее зародыши разложения! Его идеи допотопные, его ребяческие убеждения, натолкованные нянюшкой и маменькой, разделяются всеми старухами московскими! В его сочинениях можно найти десятки пахучих страниц, от которых покоробит всякого невзыскательного читателя!

Где это говорится? Кто это говорит? Какие это судьи, обвинители, защитники?

Знают ли все эти господа, о ком они судят и рядят?

Иван Васильевич Киреевский – это был один из самых образованных людей нашего времени, перешедший чрез высокие степени развития, знакомый коротко со всеми произведениями человеческой мысли, на всех европейских языках, и их представителями, дружный со всеми передовыми людьми своего времени, одним словом – украшение русского общества, близкий родственник Жуковского, друг Баратынского, товарищ Веневетинова, Хомякова, Шевырева.

Киреевский был воспитан на немецкой литературе. Шиллер и Гете были идеалами его молодости. К ним присоединился Шекспир, который и сделался предметом его всестороннего изучения. В 1830 году он отправился путешествовать, и жил долго в Мюнхене и Берлине, где познакомился коротко с Шеллингом и Гегелем, быв прежде знаком с их учениями. Возвратившись во время первой холеры в Россию, чтоб разделять опасности со своим семейством, он был предан западной цивилизации, и в 1832 году начал издавать «Европейца», который подвергся запрещению на третьей книжке[108]. Вскоре он женился, – и образ его с тех пор начал изменяться, или, лучше, принимать другое направление. Он обратился к духовной словесности, принялся за учение Отцов Церкви, и пришел к другим убеждениям, которые только что начал излагать, как смерть остановила его на полдороге. Вся жизнь его была посвящена размышлению и науке. В тридцатых годах критики его заслужили горячее одобрение Пушкина и Жуковского. О характере его говорить нечего: благородство в высшей степени, особенная, ему принадлежавшая, деликатность, (нежность, тонкость чувствований) оценены были давно всеми его знакомыми.

Хомяков изобразил его верно в известном послании:

Ты сказал: за волною

Ваших мысленных морей —

Есть земля – над той землею

Блещет дивной красотою

Новый мысли Эмпирей.

Распусти ж свой парус белый.

Лебединое крыло —

И стремися в те пределы,

Где тебе, наш путник смелый,

Солнце новое взошло.

И с богатством многоценным,

Возвратившись снова к нам,

Дай покой душам смятенным,

Крепость волям утомленным,

Пищу алчущим сердцам.

И этого примечательного, необыкновенного у нас по своему образованию человека, какие-то неизвестные люди осмеливаются поносить публично, другие в суде принимают по свое покровительство и относятся с снисхождением, третьи произносят оскорбительный приговор!

Кому принадлежат рассуждения о нем, которые представлены нами выше из заявлений Цензурного комитета, прокурора палаты и издателя-ответчика?

Эти рассуждения принадлежат молодому писателю, которого имя у нас в Москве, в кругу людей, занимающихся наукой и словесностью, было неизвестно. Помнится только, что лет пять тому назад, были выписаны в современной нашей журналистике несколько его выходок о поэзии и Пушкине, которые нас достаточно с ним ознакомили, и мы оставляли с тех пор его словонеистовства без внимания.

Теперь мы должны, для ясности, напомнить их читателям:

«В так называемом великом поэте я показал, – говорит этот несчастный автор, – моим читателям легкомысленного версификатора, опутанного мелкими предрассудками, погруженного в созерцание мелких личных ощущений,