Шрифт:
Закладка:
Я царь, я раб, я червь, я бог.
Но, будучи я столь чудесен,
Отколь произошел, безвестен,
А сам собой я быть не мог.
Непостижимость – но мы окружены непостижимостями, и должны сознаться, судя по опытам семи тысяч известных лет, что нет возможности, в наших условиях, постичь первую, главную, высшую причину, – Бога!
Какая наука может похвалиться решением своих главных задач, даже убеждением в возможности надеждой основательной – решить эти задачи? Они все останавливаются пред главными своими вопросами в недоумении. Что вам скажет история, физиология, анатомия, химия, зоология, антропология, наука о языке? Все их высшие, главные вопросы безответны.
Вот почему мы и должны заключать, что здесь на земле, видно, нам назначено другое дело, а постижение Инде. Вот почему люди смиренномудренные стремятся мыслью туда, туда, за гроб, на небо, где должно когда-нибудь получиться решение.
Об этой-то непостижимости Сократ говорил: я знаю, что ничего не знаю. Гусс: я узнаю безпрестанно, что гораздо больше того есть, чего я не знаю, чем того, что я знаю. Кант сознавался в недостаточности разума. Пред этой непостижимостью Ньютон, созерцая движение миров по законам, им открытым, снимал шляпу, а вы, безумцы, ее надеваете, не умея считать дальше трех!
Все утро обдумывал я свое письмо к Писареву, намереваясь сосредоточить его, как сказал выше на двух понятиях: бытие и небытие, а вечером должен был поехать к князю Одоевскому для свидания с проезжавшим нашим старым товарищем В.П. Титовым. Там только что поздоровался я с хозяевами, как услышал: Писарев утонул вчера в Дуппельне – получена телеграмма!
Я был ошеломлен!
Несчастный, – блеснуло у меня в голове, он понимает теперь лучше нашего бытие и небытие…
Скажи. Дай нам знать, научи!
Увы, голос оттуда до нас не доносится, или… или мы не умеем расслушивать тамошние звуки.
Погибель Писарева, совпавшая с размышлениями моими о его нравственном состоянии, поразила меня. Не смотря на свои недосуги, я продолжал просматривать и читать его сочинения. Прежде всего прочел я его студенческую жизнь; тогда же получил известия о его детстве, доставленные «Русскому» г. Даниловым, потом другие, о его университетской жизни, и мне легко представился его образ тем более, что перед моими глазами прошли толпы подобных юношей, и я следил за их скитанием по мытарствам жизни и литературы.
P.S. В одной статье Писарева мне попалось следующее место: «Мы все сильно заражены наклонностью к натурфилософии, к познанию общих свойств естества, основных начал бытия, конечной цели природы и человека, и прочей дребедени (!), которая смущает даже многих специалистов, и мешает им обращаться, как следует, с микроскопом и с анатомическим ножом… Как в самом деле иначе объяснить появление на наших глазах противоречивых систем лечения гомеопатии, гидропатии, магнетического, электрического, гальванического лечения? Если все это не одно чистое шарлатанство, что предположить как-то совестно, то это продукты скороспелых теорий, а скороспелые теории – остаток средневековой методы восходит к началу всех начал, когда знаешь факты из пятого в десятое, и когда почва еще колышется под ногами».
Вот этими словами Писарев произнес приговор себе и всем своим товарищам-нигилистам, материалистам, реалистам, и проч.
Если бы они исполняли то, чего требуют этими словами от других, то мы были бы совершенно довольны ими, и не произнесли бы о них ни одного худого слова.
Вы занимаетесь наблюдениями над голубями: разводите их, утешайтесь ими и представляйте нам свои замечания – о голубях, но не более.
Вы занимаетесь с Базаровым исследованиями о лягушках, – режьте, жарьте и даже кушайте их, под каким угодно соусом, себе на здоровье, но не ходите дальше вашего любезного болота, благо там так любо вам.
В том-то и дело, что вы, проведя в болоте, или подобном месте, всю жизнь, между лягушек, ящериц, жаб и разных инфузорий, беретесь решать вопросы о начале всех начал, о конечной цели природы и человека, хотите очистить небо, и осмеливаетесь отвергать все, кроме своего болота, в котором вам так приятно купаться!
Этого мало: и лягушками-то вы не занимаетесь сами, а квакаете с голоса, что услышите иногда из пятых уст, о том, что где-то пишется о лягушках. Вы велите заниматься естественными науками, а сами-то не занимаетесь ими, не имеете о них никакого понятия, ни малейшего приготовления. Вы прельщаетесь только результатами, найденными случайно в попавшихся вам книжках! Так ли вы понимаете эти результаты, как понимают их виновники, творцы, – то ли впечатление, настроение, произвели эти результаты в своих творцах, какое производят в вас, – вы этого ничего не знаете, и, принимая в чужом пиру похмелье, представляете нам горькую чашу. Да мимо нас идет она! Пейте ее сами, если она по вкусу; не дойдя ни до чего своего, подобно Ляпкину-Тяпкину, не имея никаких собственных мыслей, не смейте думать о том, как переучить нас, общество, народ, «своей дребеденью».
А иже аще соблазнит единаго малых сих, верующих в Мя, уне есть ему, да обесится жернов осельский на выи его, и потонет в пучине морстей (Мф. 18,6).
С нигилистами повторяется история Белинского, который, не зная аза в глаза по-немецки, не умея читать, вздумал толковать о Гегелевой философии, по слухам от своих знакомых, учить других, например, несчастного Кольцова[109], а знакомые-то сами тогда из 20 томов едва ли прочли двадцать страниц! И находится бессмысленное стадо для каждого такого борзописца, для всякого круглого невежи?
Это все только доказательства нашего невежества.
«Сейчас вернулись мы с похорон Писарева, – пишет некролог «Отечественных записок». – Тело его было привезено из Риги 26-го июля и поставлено в церкви Мариинской больницы. Вынос на Волковское кладбище происходил в час по полудни, 29-го июля. Черный гроб его был украшен множеством цветов. Несмотря на тяжесть его, провожавшие его друзья (и между ними также и девушки) несли далеко на руках.
