Похороны, церковь, кладбище, – это провожание, эти слезы, эти речи, эти цветы, – что это значит, спрошу я горячих друзей и последователей Писарева, к кому относятся?

К гниющему, смердящему трупу? Может ли быть, чтоб с такими напряженными, восторженными чувствами, живые люди относились к тлению?

Еще нелепее было бы обращение к ничтожеству! Кто лишается, в продолжение своей жизни, дорогих себе существ, близких, присных, родных по духу или крови, тот засвидетельствует, что в минуту их потери, противоестественная мысль о ничтожестве делается совершенно несносной, немыслимой!

Неужели же друзья Писарева разыгрывали комедию? Оборони Боже! Они горевали и плакали искренно, добросовестно.

Так что же это значит? Что доказывают они своими воплями и стонами?

Они доказывают, сами того не сознавая, бессмертие души! Чувство, сердце, умнее ума; оно чует, до чего не может додуматься ум. Волей-неволей, инстинктивно, делайте вы то, что отвергаете дерзким умом, или вернее сказать, пошлым безумием.

Никак нельзя б было объяснить этой священной связи, этих сильных, таинственных стремлений, которые существуют между живыми и покойниками, если бы они совсем были мертвы.

Жив Бог, жива душа моя, – восклицал верно вдохновенный поэт. Аминь!

Я написал, что чувствовал, не сочинял, ибо для сочинений и не о таких предметах нужно больше и времени и размышления. Мне казалось долгом издателя газеты сказать свое искреннее мнение о явлении, которое он считает слишком важным, и между тем обращающим на себя мало внимания. Пусть читатели простят мою ревность, если она где и не по разуму. Читая только теперь статьи покойного, я искренно сожалел о нем, о гибели его таланта, о том пути, на который попал он, и сожалел о той несчастной молодежи, которая, как муха на огонь, стремится вместе с ним к отрицанию, – и к гибели.

Я разумею здесь искренних, добросовестных нигилистов, которые, ища истины, остановились на точке сомнения или отрицания, – таких молодых нигилистов, каким представился мне покойный Писарев, подавший повод к первой моей статье. До прочих мне дела нет.

Два слова о петербургском нигилизме

В распространении нигилизма в Петербурге принимали много участия семинаристы, вслед за письмом Белинского к Гоголю, о котором я поговорю когда-нибудь поподробнее.

Недостаток старого семинарского образования состоял именно в том, что там преобладала форма мышления над его сущностью; к самому предмету иные делались совершенно равнодушными, как будто бы его и не было. Доказывай ты бытие Бога, а я буду отвергать. А потом диспутанты переменялись ролями: доказывавший начинал отвергать, а отвергавший доказывать – и префект, потирая руки, не нарадовался на ловкие приемы своих любезных единоборцев!

Семинаристы, искусные в таком фехтовании, равнодушные к понятиям о Боге и Христе, как медики к болезням, явились в Петербург, и там попались в руки им, воспитанным на утомительной схоластике Бургия и Баумейстера, книжки, которыми они были ошеломлены, написанные живо, изящно, увлекательно, системы какого-нибудь Фурье или Сен-Симона, а с другой стороны остроумные европейские оппозиции христианству, или так называемые «популярные» односторонние исследования некоторых дюжинных близоруких натуралистов. Пришельцы покорились этим книжкам, вместе с письмом Белинского к Гоголю, тем более, что прежде они не имели никакого понятия, ни о жизни, ни о естественной истории, ни о политических науках, не только об их истории.

Так молодые люди, посланные со студенческих скамеек в профессорский институт, в 20-х и 30-х годах, покорились немецким тетрадкам, и воротясь, вместо нужных улучшений, исковеркали незваными меценатами наше прежнее университетское житье-бытье.

Надо обращать внимание и на закон нравственный упругости, которая сильнее вещественной: сорвись с цепи семинарист, и ему черт не брат, говаривал наш старый профессор Перевощиков. Заметим, что курс на всякое отрицание в Петербурге стоял высоко, и статьи оплачивались тем дороже, чем они были азартнее, а молодцам все равно, доказывать бытие Бога или отрицать, – и пошла писать!

Прибавьте способности, кому их Бог дал, и все кадеты, юнкера, гимназисты, студенты, молодые офицеры, подготовленные Белинским, заслушивались лже-миссионерами, которые возвысили голос, принеся из семинарии еще зародыши ученого высокомерия[111], особое качество, принадлежавшее по преимуществу в старину этим заведениям. Они сочли себя преобразователями, вожаками, учителями (так представляю я себе происхождение петербургского семинарского нигилизма) и завладели всеми петербургскими журналами и газетами, а присмотреть было некому, или присматривавшие имели свой особый взгляд на вещи, вследствие которого Молешот, Фохт, Бюхнер, Штирнер печатались безвозбранно, а сочинения высокого христианина и Православного богослова, Хомякова, нельзя было издать дома, и он писал по-французски, и печатал свои сочинения за границей; речи, подобные отзыву о следствиях от неудачи Шакловитого, проходили цензуру, а записка праведного Карамзина о древней и новой России лежит до сих пор под спудом[112].

Мне хотелось узнать подробнее об их пропаганде и я, к удивлению моему, услыхал, что одним из их родоначальников был Иринарх Введенский, которого я слишком хорошо знал, ибо он жил долго у меня, по просьбе Лаврского профессора философии Ф.А. Голубинского, по исключении своем из Троицкой академии[113].

Услыхал я еще об одном академисте, который работал у меня в древлехранилище, и, заняв в губернии кафедру, присылал мне свои труды, самые благочестивые, а после, чрез несколько лет, в Петербурге ударился в крайность противоположную! Мне представилось их умственная, духовная генеалогия и отношение к учению Герцена и Белинского[114].

* * *

Для борьбы с нигилистами из семинаристов-отщепенцев мастером был бы покойный Надеждин: в его руках это диалектическое оружие, управлять которым (manier les armea) так нашколиваются семинаристы, что оно сделалось бы для них смертоносным.

Мы не понимаем, почему издатель «Современных известий» не обратит в эту сторону своих нападений, а они были бы полезнее тех вопросов, которые он разбирает иногда в своей газете.

* * *

Надеюсь, что из слов моих никто не сделает замечания о моем неуважении вообще к семинарии или семинаристам. И семинарии, и семинаристов я уважаю: а говорил только об отщепенцах, исключениях, сынах погибели. Я очень хорошо знаю, что семинарии дали и дают многих и премногих достойных людей, хотя в основании своем имеют много обветшавшего, и что идет в соломку или к исправлению, которое и начинается. Дай только Бог, чтоб эти исправления касались худа, а все добро оставили бы в целости, еще увеличенное и усиленное соответственно требованиям времени.

А засвидетельствована ли, спросим, кстати, общественная, глубокая благодарность тому почтенному лицу, которое, первое, возвысило голос о состоянии духовных училищ, голос, раздавшийся также за границей, как теперь раздались