Шрифт:
Закладка:
Вот сколько благоприятных случаев, стекшихся для успеха, а как часто бывает, что в задуманном, ожиданном, подготовленном деле, куда ни кинь, так клин!
Пусть читатель сравнит подобные случайности, рассказанные гр. Д.И. Толстым и моим приятелем.
Я думаю, что всякий человек, если бы он внимательно следил за собою, мог бы увидеть в своей жизни много такого, что должен бы приписать особой силе, принимающей участие, имеющей влияние на его дела.
* * *
Приехал ко мне Гоголь из-за границы и поселился в моем доме, вверху над кабинетом. В доме находилось у меня тогда древлехранилище, а я только что перед тем услышал, что наш чудак, вместе с Николаем Боткиным, чуть было не сожгли по неосторожности гостиницу, кажется, во Флоренции, позабыв потушить свечу, или поставив ее куда-то близ занавесок. Я боялся, чтобы он с такою же неосторожностью и здесь не стал обращаться с огнем, – какая опасность грозила моим сокровищам! Надо было предупредить Гоголя и напомнить, чтобы он думал об этом. Но как напомнить, не оскорбляя, не огорчая его, а он человек, знал я, щекотливый, раздражительный, обидчивый. Два дня приискивал я оборот в голове своей, чтобы повести с ним речь об осторожности и опасности, – и что же? На третий день выхожу я из спальни в свой кабинет, и вижу, что сам позабыл свечку на конторке, свечка без меня упала как-то из подсвечника, прожгла лист бумаги, лежавшей на конторке, и самую кожу, коей была оклеена верхняя доска, но на ней погасла. Мне как будто послышалось внутри: ты хочешь учить других осторожности, но прежде научись сам, – и в эту минуту из противоположной двери показывается идущий мне на встречу Гоголь. «Ну, вот два дня я думаю о том, – сказал я ему на встречу, – как бы напомнить тебе об осторожном обращении с огнем, и вот случилось со мной самим; посмотри сюда. Я позабыл здесь свечку и произвел было пожар». Это был лучший оборот для напоминания ему об огне… Гоголь начал, разумеется, приводить доказательства своей осторожности, а я рад был про себя, что случилось удачно ему напомнить.
* * *
Имя Гоголя напоминает мне теперь отца Матвея, Ржевского священника, очень близкого к Гоголю. Я познакомился с ним во время одного приезда его в Москву, видел и говорил с ним раза два, и должен здесь, кстати, упомянуть, что он в особенности поразил меня образом своей речи о промысле. Никого в жизни моей не встречал я с таким осязательным, так сказать, убеждением об участии, действии промысла в человеческой жизни, какое он обнаруживал. Он говорил о промысле, как бы о близком человеке, которого он видит, слышит, ощущает ежеминутно его присутствие. Во всяком слове его звучало это убеждение.
Точно такое же убеждение слышалось в словах А.М. Бухарева (бывшего о. архимандрита Федора), в истинах христианства. Ничего говорит, что многие имеют убеждения в том или другом, что убеждение слышится в них более или менее, но чтобы так проникло оно в каждый звук речи, и чтобы так было можно ощущать его, – это могу я сказать только. Из известных мне, об двух людях: об о. Матвее относительно Промысла, об о. Федоре относительно истин христианства.
Из писем графа М.Д. Бутурлина
В каком-то старинном доме фамилии Ган в Лифляндии есть висящая цепь, от которой одно звено отпадает будто при смерти или перед смертью всякого мужского члена той фамилии. И двое из этой фамилии (один – барон, а другой – просто Ган) сами рассказывали об этом, и в разные времена. Да, скажем словами Шекспира, много еще есть такого, чего мы не знаем, друг Горацио.
Из записок графини А.Д. Блудовой
Хиромантия
Дядя графа Д.Н. Блудова изучал хиромантию, и иногда довольно верно угадывал по сгибам руки или чертам лица судьбу человека: он как то познакомился с другим, сведущим по этой части; единство предмета занятий и любовь к нему сблизили их; после некоторого времени, новый знакомец сказал ему, конечно, не без оговорок, что его ожидает смертная казнь. «Знаю, – отвечал дядя, – но знаю тоже, что я никогда этой казни не заслужу, и погибну безвинно; для моего спокойствия мне больше и не нужно». Он погиб в следующем году от Пугачева.
Сельская лекарка
По случаю сельского праздника Казанской, в имении графа Блудова. Во время благодарственного молебствия, вздумали стрелять из двух пушчонок, как-то туда попавших. Отставной солдат, исправлявший должность артиллериста, неосторожно передал молодому парню, которого он взял себе в прислугу, полупотухший фитиль, и тот, стоя подле пушки с мешком на шее, полном патронов, положил курящийся фитиль в мешок. Последовал ужасный взрыв.
Парень был страшным образом ранен; лицо все опалено, глаза, или по крайней мере веки, повреждены, а главное – вся грудь растерзана, так сказать, вспахана порохом, кожа содрана, мясо в клочьях, кость обнажена. Сорок лет спустя батюшка не мог говорить об этом без содрогания: так ужасно было положение бедного мужика, так раздирательны были его крики и стоны. Что делать? Казалось, он должен умереть в мучениях. Батюшка сейчас же послал за доктором, а между тем обступили его крестьяне: «Позволь, барин, позвать баб-знахарок; у нас есть две: они вылечат, у них есть заговор от всякой боли». Нечего было препираться о разумности или неразумии такого лечения в эту минуту. Несчастного страдальца отнесли в сарай по близости, положили на сено, и пришли две бабы. Они требовали, чтобы все вышли вон, в том числе и батюшка; что там делалось в сарае, он, следовательно, не видал, но не прошло двух минут, как крики и стоны прекратились, боль унялась, и раненый заснул. Когда доктор прискакал, больной был совершенно спокоен, не было ни боли, ни жару, и, после перевязки и других медицинских пособий, он выздоровел.
Мгновенно совершенное утоление боли и жара осталось несомненным, но необъяснимым фактом.
Из письма г. Чубаторова
Получил я за женою в приданое шесть домов; в одном из них жил сам, а прочие были заняты разным хозяйством. В 1861 году каменный дом
