– Да, – говорю я. А потом говорю то, о чем думаю уже много лет и о чем не знает никто, кроме папы, Уайетта и меня: – Она умерла на льду. На Серебряном озере. Это случилось так быстро. Она хотела отработать прыжок, оступилась и ударилась головой. Кровь была повсюду. Я хотел ей помочь, но не знал, как. Я снял свою куртку и попытался остановить кровь, потому что думал, что тогда она откроет глаза, скажет что-нибудь из того, что она всегда говорила, что-нибудь вроде: «Нокс, это ты съел мою банку с арахисовым маслом?» Что она так и скажет, с кривой ухмылкой, я был в этом уверен. Но она ничего не сказала. Не сказала больше ни слова. Последнее, что я от нее услышал, был крик. А потом она умерла. Мне было двенадцать.

Тело Пейсли напрягается. Я слышу, как она задерживает дыхание, а затем медленно выдыхает. Ее рука поднимается по моей груди к лицу. Она проводит кончиками пальцев по моему подбородку.

– Вот почему ты бросил хоккей, – шепчет она, – тебя терзают воспоминания.

– Воспоминания. Ее крик. То чувство, которое я испытал в тот момент… оно никогда меня не покидало. Оно со мной вот уже одиннадцать лет.

– Нокс… – ее голос срывается. Ногти впиваются в мою кожу. Это немного больно, но приятно. Сейчас я ощущаю пустоту, и это подтверждает, что я все еще способен чувствовать. – Не позволяй этому случиться. Не позволяй самым ужасным воспоминаниям о маме стать для тебя единственными. Я уверена, она бы этого не хотела. Я уверена, она бы сказала тебе, что нужно помнить о счастливых моментах. О банке с арахисовым маслом. О радостных моментах. Когда ты смеялся до колик. О моментах, полных любви. Я ее не знаю, но я знаю тебя, и у тебя ее сердце, поэтому я думаю, что она бы хотела именно этого. Видеть тебя счастливым, а не страдающим.

Я резко выдыхаю, потому что боюсь расплакаться. Мой подбородок уже начинает предательски дрожать, а когда это происходит, до срыва остается совсем немного. Вряд ли Пейсли сумеет его предотвратить, потому что обычно я срываюсь не постепенно. Это случается резко и сильно. Я этого не хочу, но это все же происходит, потому что я слишком слаб, и меня быстро накрывают чувства, когда дело касается мамы.

Слезы наворачиваются быстро. Они захлестывают мои чувства яростными волнами. Моему сердцу легче, оно собирается по кусочкам, понемногу, каждый раз, когда я даю волю чувствам. Сейчас это происходит еще быстрее, потому что со мной Пейсли, а Пейсли – это нечто большее.

Она дает мне поплакать. Она обнимает меня, и по ее неровному дыханию я понимаю, что она тоже плачет.

Восходит солнце. Розовые пастельные тона на белом небе. Мы обнимаем друг друга. Мы плачем рядом друг с другом. Плачем беззвучно.

Беззвучные слезы – самая громкая боль.

Сила фразы «может быть»

Пейсли

Нокс останавливает «Рейндж Ровер» перед «АйСкейт». По его глазам я вижу, что это место причиняет ему боль. Я горжусь им за то, что он пытается противостоять своим демонам. Будет тяжело, но я думаю, что он действует правильно. Маленькие шаги дают большой эффект.

Харпер замечает нас. Ее угги оставляют следы на снегу, а бордовое кашемировое пальто поблескивает от снежинок на нем. Ее взгляд перемещается в нашу сторону, задерживается на машине, поднимается и останавливается на нас. Она щурится, но скорее не злобно, а обиженно. Уязвленно. Затем она заходит внутрь.

– Что с ней такое? – спрашиваю я.

В машине играет «Хакуна Матата». Нокс смотрит на дверь «АйСкейт», туда, где только что исчезла Харпер. Его рот кривится:

– До тебя я был мудаком.

Харпер никогда не была добра ко мне. Но и никогда не была зла. Она была честной. Иногда это ранит, но на самом деле честность – это не зло. Просто мы так думаем, потому что не хотим слышать некоторые вещи, а когда слышим их, испытываем боль.

– Ты об этом жалеешь?

– Я жалею о том, что причинил боль стольким женщинам, – говорит Нокс. Он поглаживает свои серые спортивные штаны от Calvin Klein, затем поворачивает ручку кондиционера. – Мне не следовало давать им надежду.

Я киваю:

– Они простят тебя. В конце концов, они найдут себе кого-нибудь, и тогда смогут тебя простить.

– Ты так думаешь?

– Конечно.

– Иди сюда, Бэймакс.

– Почему ты меня так называешь?

Он смеется. Тихо и хрипло. Смех отражается от стен машины, поэтому кажется, что он длится вечно.

– Потому что ты мой Бэймакс в белом пуховике.

Его руки хватают меня за воротник. Он тянет меня к себе над рычагом переключения передач для поцелуя. Мы оба улыбаемся, целуемся, Пумба поет о том, что проблемы всегда будут оставаться позади, и в этот момент, в эту секунду я верю этому кабану, верю его словам, верю, что Нокс – мой Хакуна Матата.

Нокс отстраняется от меня, целуя в щеку:

– Тебе пора. Покажи им, снежная принцесса.

– Мы еще увидимся?

– Мы живем вместе.

Я провожу рукой по его родинке:

– Я имею в виду, на свидании.

– Скажи еще раз.

– На свидании.

Его улыбка становится шире:

– Еще раз.

– На свидании.

– С ума сойти.

– Ну, что?

Нокс откидывается головой на сиденье и засовывает кончики пальцев под резинку штанов. Рассеянный жест, на который мое тело реагирует так бурно, что мне приходится подавить вздох.

– Похоже, бабочки в животе – это чистая правда. Они действительно существуют. И их могут вызвать самые незначительные вещи, если с тобою правильный человек. Например, ты, когда ты говоришь: «На свидании». Это так круто.

Я переплетаю свои пальцы с его пальцами, которые сейчас засунуты под тренировочные штаны, и поглаживаю его кожу большим пальцем:

– Так что, мы еще увидимся? На свидании?

– Конечно. Ты ведь моя девушка.

Я невольно смеюсь, как девочка-подросток, которая влюбилась в первый раз.

– Скажи это еще раз.

– Девушка.

– Еще раз.

Он улыбается:

– Девушка.

– Эти бабочки, – говорю я, – такие дикие.

Нокс дергает меня за мочку уха и смеется. А я думаю, как я благодарна за свои утонченные уши, которые ему нравятся.

– До скорого, – говорит он.

– Да. До скорого.

Я выхожу из машины, перекинув сумку через плечо, и думаю, что никогда не была так счастлива. Все вокруг кажется ярче. Все кажется реальнее. Может быть, именно такой и должна быть жизнь. Жизнь, которую должен чувствовать каждый. Полная счастья и ощущения легкости.

Я сталкиваюсь