Ее рука все еще в моей, когда я рефлекторно сжимаю кулак. Опомнившись, я отпускаю ее и поглаживаю свою руку, потому что мои конечности затекли. Меня тошнит. Я хочу что-то сказать, что угодно, но боюсь, что меня вырвет. Он избил ее. Он избил это маленькое нежное создание.

– Это было только начало, – говорит она. – После этого я хотела закончить наши отношения, но он шантажировал меня. Он… он сказал, что, если я его брошу, он перестанет оплачивать мои тренировки и добьется моего исключения из клуба. И я… я была такой глупой, Нокс. Я осталась с ним из-за страха потерять самую большую любовь в своей жизни.

– Лед, – говорю я.

– Лед, – она кивает. Я убираю ее волосы с лица. Кожа у нее ледяная, поэтому я заталкиваю ее под одеяло и прижимаю ее к себе. Пейсли кладет руку мне на грудь, сминая в кулаке ткань моей толстовки. – Я осталась, и тогда все стало по-настоящему невыносимо. Он стал невыносимым. Джон делал все возможное, чтобы улучшить мои навыки на тренировках. Перед каждым соревнованием он репетировал со мной лучшие номера, возлагал на меня самые большие надежды, но каждый раз уничтожал меня перед каждым соревнованием. Он поднимал мои надежды до потолка, чтобы было больнее, когда он потом разбивал их кувалдой.

– Что ты имеешь в виду?

Воздух вокруг меня чистый, но он едва достигает моих легких.

– Ему доставляло удовольствие видеть мои страдания, Нокс. Однажды, перед региональным чемпионатом, он запер меня в подвале и обставил все так, будто я сама там заперлась. В другой раз, за два дня до Гран-при, он напился. В стельку. Я сказала ему идти спать, а он… – она выпускает ткань из кулака и поднимает руку. Рубцы блестят в свете камина. – …бил меня снова и снова. Бутылкой. Я тогда не смогла выступить. В очередной раз.

– Иди сюда, детка.

Я прижимаю руку к ее затылку и обнимаю ее. Я сжимаю ее так крепко, как будто хочу раствориться в ней, чтобы она забрала ту боль, которую я сейчас испытываю. Как будто это не ее били, а меня. Так мы лежим какое-то время, с тоской в каждом вдохе, с тоской в сердцах.

Потом она говорит:

– Это было не самое страшное. Я ушла не из-за этого.

– Расскажи мне, – шепчу я. – Расскажи все.

Ее дыхание дрожит у меня на шее. Вряд ли она хочет об этом говорить, и в то же время ей этого очень хочется. Хочет наконец-то выговориться, разрушить стену, которая должна была исчезнуть давным-давно.

Я знаю такие стены. Они ужасны. Их нужно запретить.

– В прошлом году, перед Skate America, я… я была готова. Я собиралась сделать все правильно, не злить его, чтобы наконец-то добиться своего. Выступить. Я делала все, что ему нравилось. Мне это было противно, он мне был противен, но я все равно это делала. Все шло хорошо. Мы сидели в машине, ехали на чемпионат, и я думала, что теперь все получится. А потом он остановился в трейлерном парке. Я уже знала, что-то не так, когда он попросил меня выйти. Я знала, но все равно вышла. Дешевый зеленый забор скрипел на ветру. Я помню это, как будто это было вчера. Этот звук разрывал меня на части, и я понимала, что надо остановиться. Что не должна идти туда, в автопарк. Но Джон потянул меня за собой. Мои кроссовки спотыкались о наркоманов, которых я знала с детства. А потом мы оказались перед моим старым домом. Перед нашим трейлером. На вид он был такой же, как и всегда. Всего три колпака на колесах. Надпись «Нахрен систему» над дверью. Розовой краской из баллончика. Банка «Bud Light» на пластиковом столике в саду перед домом. Он сказал: «Заходи внутрь». Я не хотела, но он подтолкнул меня. «Заходи, Пейсли. Заходи».

– И ты зашла?

Она кивает. Ее висок трется о мою толстовку.

– И?

– Мама лежала на кровати. С моей фотографией между пальцами. На сгибе руки – синяки. Следы от уколов. Глаза были открыты. Она была мертва. Джон это знал. Он с ней общался, ездил к ней время от времени. Приносил ей деньги, потому что я его об этом умоляла. Это ведь все-таки была моя мама, понимаешь? Несмотря ни на что, я всегда хотела, чтобы у нее все было хорошо. Джон, он… Он знал, что она мертва, и хотел, чтобы я это увидела.

– Боже, – мой голос срывается. – Пейсли. Боже.

В голове пусто. Мне холодно, но я хочу согреться. Я хочу согреть ее сердце и убить этих демонов, я хочу защитить ее, помочь ей почувствовать себя в безопасности. Я хочу быть сильным, но сейчас я чувствую себя самым слабым оленем в лесу. Я уязвим, когда дело касается ее. И, черт возьми, ее боль – это моя боль.

Ее боль настолько меня ранит, что я еле дышу.

– Пейсли…

– Все хорошо, – говорит она. – Все хорошо, потому что я здесь. Аспен меня исцеляет. Аспен – это… Аспен – это ты, Нокс. И ты мне нужен. Я слишком долго этому сопротивлялась.

Я зарываюсь носом в ее волосы и вдыхаю свежий запах яблок.

Пейсли обводит пальцем оленя Abercrombie на моем джемпере и спрашивает:

– Какой она была? Твоя мама?

Я ожидал, что этот вопрос разорвет меня на части. Как и любое воспоминание о моей маме. Но этого не происходит. Вместо этого я испытываю счастье, вспоминая мамин чистый смех и то, как она перекидывала через плечо яркие волны волос перед тем, как прийти ко мне с какой-нибудь безумной идеей: съесть ночью по гамбургеру. Пощекотать папу, пока он спит. Купить сахарную вату перед хоккейным матчем. Рисовать губной помадой зверей на окнах.

– Она была похожа на тебя, – говорю я. – Амбициозная. Сильная. Знала, чего хочет. Остроумная. Практичная. Она всегда умела меня рассмешить, как бы мне ни было плохо. И она была… – Мой голос срывается. Я делаю еще одну попытку, и на этот раз получается. – Она была фигуристкой в «АйСкейт».

– Она бы мне точно понравилась.

Я целую Пейсли в макушку:

– Понравилась бы. И ты бы ей понравилась.

– Вот почему ты меня не переносил, – бормочет она. – Я напоминала тебе о ней.

Все это время я думал о том, как ужасно, что Пейсли напоминает мне маму, и именно поэтому она меня привлекает. Но теперь, когда Пейсли говорит об этом, это вовсе