я этим гордилась, потому что в то время у меня не было ничего, кроме нее. Даже я сама себе не принадлежала, ведь будь это так, мама не пыталась бы продать меня наркоману перед трейлером в палисаднике с дохлой кошкой, которая с каждым днем разлагалась все больше.

Теперь уже Нокс щелкает пальцами у меня перед носом:

– Эй!

– Чего? – в моем голосе звучит горечь, потому что сейчас я смотрю не на Нокса, а на свою маму, которую я ненавижу, ненавижу так сильно за то, что она называла меня врединой, бросила меня и просто не любила, хотя я любила ее так сильно. Так сильно. – Что тебе надо, Нокс?

Он моргает:

– Мне? Это ты меня сюда позвала и заманила шантажом, что расскажешь папе о моих сладостях.

Точно. Позвала. Но уже об этом забыла. Я даже забыла о вечеринке вокруг меня в тот момент, когда мама забралась в мой мозг. Но вдруг все вернулось: Нокс. Музыка. Все люди. Полуголые девушки. Канатная дорога. И я злюсь, сильно злюсь, что Нокс устроил эту вечеринку несмотря на то, что я устала, на то, что мы катались на сноуборде, и мне казалось, что у нас был момент, когда он смотрел на меня и касался меня, от чего по моей коже бегали мурашки. Я думала, что он изменился, изменился ради меня, и его не волнуют другие девушки. Но вот я прихожу сюда и вижу, что я ошибалась, так сильно ошибалась, и что причина этого – я. Он этого хотел. Нокс хотел меня. Я могла на это решиться. Он говорил это всего несколько дней назад, но теперь он совершенно отказался от этой мысли, и все из-за меня. Потому что я этого не хотела. Вот что меня злит. Я злюсь на себя.

– Уже одиннадцать часов, Нокс! – я размахиваю руками в воздухе, сама не знаю, зачем. Мне кажется, это выглядит глупо, но я продолжаю, потому что мне так нравится. – Одиннадцать! Ты знаешь, что это значит?

– Э-э… – Нокс возится с биркой на полотенце, силясь не выдать себя улыбкой. – Без понятия. Это какая-то новомодная история про Золушку, где Золушка должна уйти с вечеринки в одиннадцать, а не в двенадцать, потому что иначе у нее вырастут бородавки или…

– Нокс!

Он назвал меня Золушкой. Золушкой. На глаза невольно наворачиваются слезы, хотя я этого не хочу. Просто так получилось.

В этот момент он, кажется, осознает, что сказал. Его веселое выражение исчезает, как будто влажный блеск в моих глазах стерло его на нет.

– Черт, Пейсли, прости. Я не хотел. Правда, я не подумал. Это я не о тебе, клянусь, не о тебе.

Я собираю все силы, чтобы проглотить застрявший в горле комок и смахнуть слезы, потому что не хочу плакать. Я знаю, что заплачу через минуту, наверху, в душе, а потом в своей постели, пока подушка не станет мокрой, а голос хриплым, но не сейчас.

– Это значит, что я уже чуть больше восемнадцати часов на ногах. Сначала бегала, потом работала, потом тренировалась. Ты знаешь, как тяжело тренироваться в «АйСкейт», Нокс? Знаешь?

Его лицо искажается, как будто я ударила его по лицу, но в кои-то веки мне плевать на его боль. Я слишком зла.

– После этого я не смогла отдохнуть, мне пришлось спускаться с тобой по трассе на тандемном сноуборде и снова выходить на лед, несмотря на трясущиеся от усталости ноги, затекшие конечности и ноющие мышцы. И вот я приехала сюда, но не для того, чтобы наконец-то завалиться в постель, а чтобы присматривать за туристами и убирать за ними, да, Нокс, как Золушка, ты прав, гордись собой. Я вымоталась, хотела всего лишь поспать, а тут прихожу и оказываюсь в самом разгаре твоей вечеринки в честь сноса здания или оргии, называй как хочешь, и даже не пытайся не согласиться, потому что это и есть вечеринка по случаю сноса здания. Вы установили канатную дорогу, Нокс, канатную дорогу!

У меня сбилось дыхание, так быстро говорила. Нокс возится с завязками своих плавательных шорт. Рост у него не меньше метра девяноста, торс широкий, загорелый и крепкий, он похож на Джейкоба Блэка из второй части «Сумерек», которого так и хочется съесть, но сейчас он напоминает маленького побитого мальчишку.

Нокс открывает рот, чтобы что-то сказать, но я в такой ярости, что не даю ему этого сделать.

– Я не понимаю, Нокс, – я то поднимаю, то опускаю рукава своего шерстяного свитера. Огонь греет мою кожу. – Твой отец платит мне за заботу о туристической зоне и вашем отеле, включая тебя, но я здесь не для того, чтобы играть в няньку и убирать после твоих вечеринок, чтобы папочка ничего не заметил. Больше я этим не занимаюсь. Завтра утром у тебя тренировка, Нокс, как и у меня. Может, ты и не рад такой жизни звезды сноубординга, но тогда будь мужчиной и посмотри правде в глаза. Скажи, что ты этого не хочешь, вместо того, чтобы с горем пополам продолжать и разочаровывать людей, которые в тебя верят. И вдобавок усложнять жизнь мне, хотя я лезу из кожи вон, чтобы как-то выжить. Так что мне плевать, будешь ли ты сейчас и дальше веселиться, плевать, если завтра твой отец вернется домой и увидит, до чего ты докатился. Меня это не волнует. Я иду спать, потому что устала, и, да, мне пора лечить бородавки, потому что уже одиннадцать часов, а я – Золушка, и это моя собственная новомодная история!

Нокс стоит и смотрит на меня, не говоря ни слова, и я не даю ему возможности что-то сказать. Я разворачиваюсь и пробираюсь мимо танцующих людей и длиннющей очереди к канатной дороге по лестнице наверх. Возле своей комнаты я останавливаюсь, потому что к двери приклеен листок – кажется, ковровым клеем. Возле своей комнаты я останавливаюсь, потому что к двери приклеен листок – кажется, ковровым клеем. На нем корявым почерком маркером написано: «Кто сюда войдет, станет голым землекопом на трассе нагорья». Подпись: Нокс.

Я искренне улыбаюсь. Улыбаюсь, даже когда злюсь. Я говорю себе, что улыбаюсь потому, что думаю, до чего абсурдна идея с ковровым клеем, ведь в этом доме нет ковров, но на самом деле я знаю, что это чушь.

Я улыбаюсь, потому что у Нокса есть этот странный талант – заставлять меня трепетать от счастья всего через несколько секунд после того, как он меня взбесит.

Хотелось бы мне сказать,