— Четыре дня.

— Где ты? Приходи, пообедай с нами. Ты знаешь адрес: Бульвар Инвалидов, 17. У тебя нет машины… Мне забрать тебя?

Филипп не хотел принимать участие в семейной трапезе, подвергаться въедливому допросу, отвечать на вопросы, которые, якобы, не имели никакого отношения к делу, но позволили бы графине определить его социальное происхождение, и своими манерами и привычкой держать себя подтверждать то предвзятое представление, которое у неё сложилось бы о нём.

— Глатиньи, предлагаю пообедать наедине, по-холостяцки. Давай встретимся в баре «Брент» на Елисейских полях. Это в переулке по соседству с «Колизеем».

— Я посмотрю, смогу ли уйти.

Голос товарища зазвучал приглушённо:

— Клод, я не приду на обед. Что такое? Приезжает генерал де Персенай? Что ж, вы меня простите за это!

На заднем плане закричал ребёнок, потом ещё один, и голос де Глатиньи зазвучал ближе:

— Ладно, Эсклавье, увидимся в твоём баре в половине первого.

У Филиппа сложилось впечатление, что его товарищ испытал облегчение и радость от только что полученной возможности вырваться из своего маленького семейного ада.

— Запиши и мой номер, — сказала Мина. — Если тебе однажды станет плохо, просто позвони мне, а если рядом не будет Альбера, приходи. Просто пара хороших приятелей, помогающих друг другу… Я бы хотела как-нибудь сводить тебя на улицу де Бюси, хотя бы для того, чтобы показать матери и её компашке, что я не просто девка старика.

— Берегись, Мина, ты становишься сентиментальной. Очень плохо для твоей карьеры.

— Иногда, всего на пару минут, ты можешь быть таким милым, а потом — раз! — и становишься настоящим самцом, эгоистичным и грубым. Который получает своё удовольствие и быстренько надевает брюки обратно.

— Ну и ну, ты пытаешься затеять скандал!

Мина подперла подбородок рукой.

— Но ведь это правда.

Она разразилась несколько фальшивым смехом.

* * *

Откинувшись на спинку кресла графиня де Глатиньи внимательно разглядывала незнакомца в сером пуловере и старых тапочках, который сидел в её гостиной и читал газету.

Незнакомец был её мужем и отцом пятерых её детей.

— Жак.

— Да?

Он поднял глаза — даже лица она не узнала. Откуда эта худоба, подчёркивающая его черты и квадратный подбородок, довольно вульгарный подбородок боксёра или инструктора по плаванию? Почему он счёл необходимым спрыгнуть с парашютом в Дьен-Бьен-Фу? Это был великолепный, смелый жест, и в то время все, кого она встречала, превозносили Жака до небес. Позже начались определённые оговорки. Став парашютистом, он предал свой класс, ибо в армии, как и во всей остальной стране, существовали классовые различия, не имевшие ничего общего с рангом или службой. Своим поступком он публично отрёкся от Генерального штаба, к которому был причислен. Да, поступок строевого офицера… нарушение приличий с его стороны… А теперь эта его привычка прикалывать значок парашютиста к форме! Парашютисты — всего лишь авантюристы, переодетые солдатами.

Вместо того, чтобы обедать с генералом де Персенаем, он предпочёл встретиться в баре с этим Эсклавье. Генерал де Персенай был скучным старым занудой, но у него всё ещё имелись полезные связи в кавалерии и он играл двойную роль законодателя мод и председателя своего рода почётного жюри — именно он решал, что будет сделано, а что — нет. Он был из числа тех, кто осудил тот жест Жака. Этот обед мог бы всё исправить, но капитан де Глатиньи, штабной офицер, претендовавший на пост командира эскадрона, предпочёл встретиться в баре со здоровенным болваном-парашютистом.

С момента возвращения Жак без конца рассказывал об этом типе Эсклавье и обо всех его выходках, о каком-то бродяге по имени Буафёрас, о Пиньере и арабе Махмуди, и о некоем Распеги — безграмотном типе, которого назначили полковником, и который в прежние времена всю свою жизнь был бы унтер-офицером.

На следующий день после его возвращения они вместе отправились обедать с полковником Пюисанжем, который, как говорили, имел значительное влияние за кулисами армии.

Был там и генерал Мели из Министерства национальной обороны, и за вечер всплыло имя лейтенанта Маренделя.

Опустив веки, что придавало ему отдалённое сходство со сфинксом, Пюисанж заметил:

— Я получил доклад об этом офицере. Похоже, за время четырёхлетнего плена коммунисты довольно основательно его обработали, и он сам фактически стал одним из них. Родители у него состоятельные — мы собираемся попросить его уйти в отставку.

Клод де Глатиньи видела, как краска сошла с лица мужа, и он внезапно повысил голос:

— Если вы сделаете это, господин полковник, это будет довольно грязный трюк, помимо того, что станет преступлением против армии.

— Но, капитан, его можно признать инвалидом. Мы можем списать всё на малярию — это было сделано ещё до того, как вы узнали…

— Лейтенант Марендель был одним из тех немногих среди нас, кто разбирался в революционной войне. Его поведение в лагере было выше всяких похвал, я могу поручиться за это… Он исключительный человек, господин полковник…

Полковника Пюисанжа предупредили, что любой, кто побывал в лагере Вьетминя, выйдя оттуда, уже никогда не будет прежним. Но для де Глатиньи измениться до такой степени — действительно невероятно. И всё же он не мог потерпеть такого отношения от одного из своих младших офицеров, хотя ему и пришлось смягчить неизбежный выговор, сделать так, чтобы он прозвучал дружеским увещеванием, поскольку капитан принадлежал к могущественному клану.

— Я не сомневаюсь в надежности вашего мнения, мой дорогой Жак, но, возможно, атмосфера лагерей и бесконечная пропаганда, которой вы подвергались, исказили его. Армия — это одно, политика — другое, а выражение «революционная война» является абсолютным отрицанием наших традиций.

— Любая война неизбежно становится политической, господин полковник, и офицер без политической подготовки вскоре окажется неэффективным. Часто слово «традиция» служит только лишь для того, чтобы скрыть нашу лень.

Затем вмешался генерал Мели. У него был прекрасный послужной список и, по слухам, проблемы с простатой. Его снежно-белые усы шевелились с каждым произнесённым словом:

— Мы знаем, как сильно вы страдали, мой юный друг… Франция сильно вас подвела. Вам пришлось принимать решения, которые часто выходили за рамки ваших возможностей. Я думаю, что армия покончила с «операциями» такого рода. Она должна восстановить свои прежние позиции, возобновить традиции… И для этого нам придётся изгнать несколько паршивых овец…

Клод жестом велела мужу оставить этот вопрос. Но Жак настаивал:

— В таком случае, господин генерал, мы все паршивые овцы — все, кто был в маки, кто служил в Первой французской армии[94] или войске Свободной Франции, кто воевал в Индокитае, кто околевал от голода на дорогах Тонкина, все, кто верил,