заслуженные привилегии, эти авторы проанализировали причины трансформации имперской системы и перечислили средства правовой защиты. Они стремились восстановить идеализированные практики прошлого, эпохи Мехмеда II, Селима I или Сулеймана I, и сосредоточились на том, что считали институциональным провалом, несправедливостью и социальными потрясениями. Интеллектуалы рассматривали каноническое право наравне с исламским (шариат, религиозное право) – как символ, воплощающий приверженность Османской империи справедливости, саму основу ее политической легитимности[656]. Пропагандируя светскую (каноническую) и священную (исламское право) справедливость, они приравнивали любое ее нарушение к крушению империи. Эти исследователи жаловались на несоблюдение светских законов, нарушение обычаев, «эрозию», пронизывавшую высшее общество, коррупцию и неэффективность армии, вызванные «проникновением» в военный класс простолюдинов и «иностранцев»[657].

С конца XVI по начало XVIII в. к Мустафе Али присоединился ряд других придирчивых, предвзятых, ханжеских, ксенофобски и женоненавистнически настроенных османских интеллектуалов, которые испытывали ностальгию по правлению Сулеймана I[658]. Писатели подобного типа тщетно пытались контролировать социальную мобильность, особенно вхождение представителей низов в привилегированную правящую элиту.

Они повсюду ощущали социальную дезорганизацию и административный беспорядок, обвиняя в таком положении дел женщин королевской крови, имевших власть над мужчинами, и тот факт, что принцессы, евнухи и «иностранцы», а не сипахи, получали крупные земельные пожалования. Авторы бунтовали против «проклятых», «предательских» евреев, занимавших посты при дворе, в то время как к мусульманам-суннитам якобы относились с презрением[659]. Они обвиняли султана, заключая: «Рыба гниет с головы; глава всего этого горя известен»[660]. Ученые считали, что императорский дом наводнен «турками, цыганами, евреями, людьми без религии или вероисповедания, карманниками и городским сбродом». Янычары были, по их мнению, не солдатами, а «горожанами, турками, цыганами, татами [иранская группа], лазами [черноморский народ], погонщиками мулов, верблюдоводами, носильщиками» и разбойниками с большой дороги[661].

Эти интеллектуалы жаждали, чтобы могущественный, решительный человек с мечом возглавил политическую элиту, исповедуя принципы меритократии. Они идеализировали время, когда кавалерия сражалась за Бога, а не за удовольствия, когда обществом управлял исламский закон, а не жадность, как при новой экономике, способствующей расширению состава высшего класса и возникновению новых социальных групп. Решение проблем они видели в возвращении султана к роли гази и уходе от положения церемониальной фигуры, отстраненной от сражений и политики[662]. Один правитель последовал их совету, но жестоко поплатился.

Первое цареубийство: убийство Османа II

Подобные тирады были проявлением публичности, обсуждения элитой имперского курса, резкой критики после смерти султана и предложением подробных политических программ по внедрению необходимых изменений[663]. Но не следует преувеличивать. В ту эпоху не было свободы слова, и речи, воспринимавшиеся предательскими или богохульными, становились причиной казней. Писатели также не сформировали организованной оппозиции.

Немногие были достаточно смелы, чтобы подвергнуть сомнению право Османской династии на власть или ее легитимность. Многие желали спасти страну на собственных условиях.

Тем не менее ворчливые интеллектуалы что-то замышляли. Империя менялась, пусть и не так, как им нравилось. Если мы признаем их предвзятый взгляд и личную заинтересованность как лиц, проигравших в процессе преобразования, то все равно можем использовать их жалобы и «рецепты», чтобы расшифровать, как именно создавалось новое государственное устройство.

Не стоит называть это «упадком». Если политический упадок и случился, то гораздо позже, чем со смертью Сулеймана I, ведь империя просуществовала еще 356 лет после его кончины. На самом деле процесс занял более половины данного срока. Термин «трансформация» или словосочетание «кризис и перемены» предпочтительнее, чем «упадок» и «стагнация». В первых нет негативного, моралистического багажа последних. В любом случае, такой подход представляет собой лишь игру слов.

В 1618 г. Мустафа I стал вторым султаном в истории, который был свергнут (после Баязида II). Он также был первым, кого сместили из-за махинаций при дворе, а не из-за бунта янычар. Архитектором его падения всего после трех месяцев пребывания у власти был главный гаремный евнух Мустафа-ага – еще один признак ослабления султаната[664].

Мустафа I был признан психически непригодным к правлению и изолирован в княжеских покоях гарема. По словам османского хрониста, «слабоумие и невменяемый характер» мужчины были очевидны, и его странные поступки стали предметом сплетен. На публике он неоднократно жестикулировал так, будто бросал золотые монеты в море, предполагли, что он воспроизводил церемонию возведения на престол, включая разбрасывание монет янычарам, что, должно быть, травмировало его[665].

Его сменил 14-летний племянник Осман II (1618–1622 гг.), первый османский принц-первенец с 1453 г., родившийся в Стамбуле[666].

Все предыдущие первенцы родились в столицах провинций, где их отцы служили губернаторами и готовились к султанату. Те дни прошли. Единственным признаком провинциального воспитания была любовь Османа II к лошадям, верховой езде и охоте. Он похоронил свою любимую лошадь на территории одного из дворцов и воздвиг надгробие[667].

Осман II стремился быстро вернуть власть султанату. Всего в шестнадцать лет он лично возглавил военную операцию в самом северном походе, когда-либо предпринятом османской армией[668]. Прежде чем покинуть Стамбул, правитель приказал задушить своего старшего брата Мехмеда, чтобы тот не устроил переворот в его отсутствие[669]. Однако сражение 1621 г. у важнейшей цитадели Хотин – на берегах Днестра, на границе между османским вассалом Молдовой и противостоящей ей Речью Посполитой – закончилось вничью. Это оказалось неудачей для султана, надеявшегося на быструю и зрелищную победу[670]. Вернувшись в столицу империи в начале следующего года, Осман II попытался отобрать бразды правления у чиновников и военных, которые плохо себя проявили, и вновь сосредоточить политическую власть в своих руках. Он намеревался упразднить корпус янычар и заменить его новой, оснащенной мушкетами армией, набранной из арабских, друзских и курдских мусульманских наемников, а также крестьян и кочевников из Анатолии и Сирии. Император назначил великим визирем губернатора одной из провинций, а тот собрал свою армию наемников, что стало еще одним примером одновременной монетизации экономики и появления новых региональных политических сил[671]. Осман II хотел перенести столицу в Дамаск, чтобы сделать государство скорее ближневосточным, чем европейским, восточным, а не западным. Он даже планировал совершить хадж в Мекку, чего прежде не делал ни один султан. Чиновники и солдаты в равной степени выступали против его путешествия на восток и угрозы создания новой армии на смену старой. Наступил новый этап в развитии династии.

Султаны превратились в бледные тени предшественников, и их низложение и убийство, по мнению ученых-юристов, было законным.

Весенний день, когда Осман II должен был начать собирать армию, направляясь в паломничество и перенося столицу империи, стал его последним днем