мнению древних историков, было необходимым условием для поддержания власти. Однако после завоевания Константинополя в 1453 г. Османская империя уже не так горела желанием раздвинуть границы, и ее движущей силой больше не были войны и стремление к территориальной экспансии. Вместо этого она превратилась в бюрократическое, застойное государство. С тех пор как Мехмед II отказался вставать при звуках военной музыки, султан стал в большей степени чиновником, а не воином гази[625].

Отмена этого обычая символизировала то, как изменились императивы правления во время превращения султана из главного воина пограничного княжества в правителя империи, занимавшей континенты, но оставлявшей воинов на обочине. Жизнь султанов была отмечена мобильностью, их детство проходило в управлении провинциями. В небольших городах Анатолии принцы обучались военному искусству и управлению страной. Как только султан умирал, его сыновья мчались в столицу, чтобы взойти на трон, сражаясь и в конечном счете убивая братьев.

Старший сын и преемник Мурада III, Мехмед III, был последним принцем, отправленным обучаться в провинцию. Он также оказался последним, кто применил закон о братоубийстве при восшествии на престол, приказав задушить девятнадцать братьев, включая младенцев, шелковой тетивой[626]. Этот экстремальный акт встревожил подданных за стенами дворца: по словам османского хрониста, «вопли о судьбе невинных людей поднялись до небес»[627]. Отец Мехмеда III, Мурад III, обладал таким неутолимым сексуальным аппетитом, что без разбора брал в постель девственниц и вдов, и за время правления произвел на свет более ста детей[628]. Им двигала похоть, поэтому император не прислушался к светскому закону, который велел не иметь так много детей мужского пола, чтобы, по словам османского интеллектуала, те не были в итоге так «жестоко и расточительно» убиты в юном возрасте[629]. Двадцать семь дочерей, семь беременных наложниц и множество других служанок Мурада III были отправлены с евнухами и слугами в Старый дворец, поскольку мать Мехмеда III, рабыни и дети заняли свое место в гареме дворца Топкапы[630].

Приход Мехмеда III к власти оставил глубокий след. После этого трон переходил от принца к принцу, от брата к брату, в порядке убывания возраста. После смерти султана его 13-летний сын Ахмед I (1603–1617 гг.) был немедленно возведен на трон и стал первым султаном, которому сделали обрезание после воцарения[631]. В отличие от предшественников, новый правитель был молод и не имел военного или административного опыта. Чтобы обрести легитимность в глазах армейских командиров, он ритуально опоясался мечом – вероятно, принадлежавшим Осману I – в рамках церемонии восшествия на престол[632]. Ахмед также пощадил своего младшего брата Мустафу, заключив его в той части дворцового гарема, что находилась рядом с покоями валиде-султан. Изолированные от внешнего мира комнаты в последующие столетия получили название «клетка»[633]. В 1617 г., когда Ахмед I скончался в возрасте двадцати семи лет, его трон унаследовал брат; 26-летний Мустафа стал Мустафой I (1617–1618, 1622–1623 гг.)[634].

Старшинство к тому времени заменило братоубийство в качестве османского принципа наследования. Старшему сыну Ахмеда I, 13-летнему Осману, была сохранена жизнь.

К тому времени мужчина – глава династии – вел оседлый образ жизни, чаще участвуя в церемониях, чем в битвах. Когда в редких случаях правителям приходилось возглавлять армию, малоподвижные султаны со слабым телосложением не могли долго держаться в седле. Ахмед I построил на Ипподроме потрясающую мечеть с шестью минаретами, – которую в народе называют Голубой из-за изысканной внутренней отделки голубой плиткой, – чтобы отпраздновать окончательное подавление восстания в Анатолии. Однако он не был военным лидером. Как заметил один венецианский современник, император был счастливее в своем саду в Топкапы, чем там, где рыскали волки[635].

Начиная с рубежа XVII в., вместо того чтобы бороться за трон или активно претендовать на него, султанов чаще всего сажали на него пассивно, иногда даже против их воли. Первородство – право первенца на наследование – гарантировало, что принцы, вынужденные теперь жить в глубине дворца в гареме, провели свое детство в окружении евнухов, мальчиков и женщин, не приобретая знаний ни о том, как вести войска в бой, ни о надлежащих формах государственного управления.

Без детства, проведенного в обучении мужским добродетелям и воспитании мужественности, у них было мало шансов превратиться в «добродетельных мужчин». Будучи милосердно оставленными в живых, османские принцы оказывались политически нейтрализованы, герметично изолированы от мира, фактически заключены в тюрьму. Наследники ждали смерти или шанса править, не будучи подготовленными к этому. Для некоторых султанов единственным мечом, который они когда-либо обнажали, был церемониальный, сопровождавший их восшествие на престол. Это нашло отражение в искусстве, художники быстро привыкли изображать султана на троне, а не верхом на коне, возглавляющим военную кампанию[636]. В XVII в. ожидалось, что властитель будет миролюбивой фигурой[637].

Султан был практически отстранен от управления государством. Исполнительная власть перешла от гарема и дворца к великому визирю. Поскольку он больше не управлял империей и не руководил газаватом, султан отдалился от подданных и слуг и исчез из поля зрения общественности. Использование обычной речи считалось недостойным султанов, и они общались с помощью языка жестов. Не имея возможности выступать публично, император оторвался от общения с простыми людьми, а также с администраторами и военными, и его можно было увидеть только во время редких, тщательно организованных шествий по столице. Султан превратился в достопримечательность и, подобно иконе, молча и неподвижно восседал на своем троне в трехфутовом тюрбане.

Он казался отчужденным, замкнутым и таким же возвышенным, как византийский или персидский лидер, и был превращен в легитимную фигуру с исключительно символическими, церемониальными функциями.

Проживая во дворце, султаны тратили богатство династии, но не империи. Два казначейства были разделены. В таких обстоятельствах, когда династия и империя оказались отдельными, но взаимосвязанными образованиями, лояльность была присуща династии, а не султанам, которые стали гораздо менее значимыми фигурами, чем в прошлом. Хотя империя все еще получала легитимность благодаря связи с династией, султанский двор был отделен от государственной администрации. Правили султаны, но управляли страной не они. Возникли новые центры власти, отчасти благодаря революции в социально-экономических отношениях.

Атмосфера бунта

С середины XVI в. центральная государственная администрация пыталась ограничить власть военной элиты, но вместо того чтобы уменьшить роль кавалерии или реорганизовать янычарскую пехоту – особенно для сокращения расходов на содержание последней, – начала нанимать солдат из числа провинциальных простолюдинов. Эти пехотинцы, вооруженные мушкетами, использовались командирами в имперских кампаниях против Габсбургов и Сефевидов.

Армии христианской Европы особенно выиграли от оснащения пехоты новейшими видами