возможности. Так, мы не знаем, каковы были личные обращения этих министров к верховной власти. Мы имеем указание только в отношении Щербатова, выдержки из письма которого были прочитаны в Чр. Сл. Ком. Надо думать, что письмо это было написано после августовского заседания в Царском, но возможно и после заседания в Могилеве. Выдержки, оглашенные в Комиссии, гласили: «На том же заседании воочию оказалось коренное разномыслие между председателем Совета и нами в оценке происходящих внутри страны событий и установления образа действий правительства. Такое положение, во всякое время недопустимое, в настоящее время гибельно». Просил ли Щербатов отставки, как о том он говорил раньше?189 Родзянко утверждает, что ушел Щербатов «по своему желанию»: «Он откровенно говорил, что ему опротивели интриги, что при создавшейся обстановке ничего полезного сделать нельзя».

Яхонтов, давший в своих очерках «Первый год войны» образные характеристики министров, указывает, что б. кавалерийский офицер Щербатов был действительно неподходящий министр вн. д. уже потому, что «по дворянско-поместным традициям» с брезгливостью относился к полиции, шефом которой фактически был. Очевидно, настойчивость А. Ф. шла навстречу желанию самого министра, тяготившегося своим постом (ведь его речи в Совете министров действительно сплошная ламентация). В мотивах, побуждавших А. Ф. с таким напором вытеснять Щербатова из состава правительства, фигурировало и его отношение к «Другу» – вернее, дошедшие до нее сведения (через интриговавшего Хвостова, который пробирался в министры), что Щербатов «показывал всем, кому попало, все телеграммы (будто перехваченные им и Самариным), твои и нашего Друга». Этим затрагивалось самое чувствительное место в сердце А. Ф. «Какое он имеет право копаться в частных делах своего Государя и читать телеграммы? Как я могу быть уверенной, что он и за нашими потом не будет следить? После этого я не могу назвать его честным или порядочным человеком». Щербатов «должен уйти», – заключала А. Ф.: «Такие люди недостойны быть министрами». Это заключение 17 сентября лишь последнее звено в доказательствах, что Щербатов, как мин. вн. д. «никуда не годится», было вызвано отчасти замечанием в одном из писем Царя из Могилева, что Щербатов при докладе 9 сентября произвел на него «лучшее впечатление».

Если Распутин только рикошетом отразился на отношении А. Ф. к Щербатову, то это имя целиком определяло отношение ее к Самарину. Пред этим совершенно стушевывалась «сумасбродная идея о спасении России», которой, по мнению Императрицы, был одержим Самарин, и его индивидуальная позиция в правительственном конфликте190. Борьба с Самариным, начавшаяся с первого дня назначения его на пост синодского обер-прокурора, для А. Ф. протекала как бы вне вопросов, поставленных в августовские дни. При назначении Самарина Царь писал жене 15 июня, что все решительно настаивают на замене Саблера Самариным – и «старый Горемыкин, и Кривошеин, и Щербатов». О необходимости сменить Саблера говорил и протопр. Шавельский: «Замечательно, как все это понимают и хотят видеть на его месте чистого, благочестивого и благонамеренного человека»191. «Я уверен, – писал Царь, – что тебе это не понравится, потому что он москвич: но эта перемена должна состояться, и нужно выбирать человека, имя которого известно всей стране. С такими людьми в правительстве можно работать, и все они будут держаться сплоченно – это совершенно несомненно». «Да… относительно Самарина, – отвечала А. Ф., – я более, чем огорчена, я прямо в отчаянии – он из недоброй ханжеской клики Эллы» (Ел. Фед.). «Он такой ярый и узкий москвич» и «без сомнения пойдет против нашего Друга». В дни, когда был поставлен вопрос об отставке Самарина, А. Ф. вспоминала: «Я так ужасно… плакала, когда узнала, что тебя заставили в Ставке его назначить». Помимо недовольства Самариным за его поведение в церковных делах (привлечение к ответственности близкого Распутину еп. Варнавы за самовольное, до официального синодального определения, «величание» тобольского «святителя Иоанна Максимовича»192). А. Ф. до крайности нервировали доходившие до нее сплетни о том, что Самарин «продолжает говорить» против нее193. В сообщении о таких сплетнях было зерно истины – недаром записка московского Охр. отд. 29 февраля 1916 г. с соответствующим преувеличением отмечала: «Быть может, никто – даже самые невоздержанные революционеры в своих прокламациях – не причинил столько зла, не содействовал в такой ужасной степени падению престижа верховной власти, очернению особы Монарха, как все то, что рассказывал чуть ли не на всех улицах и перекрестках о причинах своего ухода б. обер-прокурор Св. Синода Самарин… Подробности о той роли, какую играет в государственной жизни переживаемого момента пресловутый “старец” Распутин, были тяжелым ударом и оскорблением не только Государя Императора, но в особенности Государыни Императрицы А. Ф. Злой или, быть может, глупый язык “преданнейшего монархиста” Самарина был великолепно использован руководителями революционного движения… сейчас грязные сплетни о царской семье стали достоянием широкой улицы». Эта сторона дела особенно возмущала А. Ф. – от жены вел. кн. Павла она узнала, что Джунковский, которого она отождествляла с «москвичом» Самариным, «снял копии со всех бумаг», касавшихся «Друга» и хранящихся в мин. вн. д., и «показывал их направо и налево среди московского дворянства». Отсюда и исключительная настойчивость А. Ф. в отношении Самарина. «…Скорее убери Самарина. Каждый день, что он остается, он приносит вред. Старик того же мнения. Это не женская глупость», – писала А. Ф. 9 сентября. Относительно «старика» А. Ф. явно ошибалась. Насколько упорен был Горемыкин в отношении Сазонова и Щербатова (так, по крайней мере, выходит в передаче А. Ф.) – в отношении Самарина он пытался не раз смягчить враждебную атмосферу. Сама А. Ф. сообщала мужу 12 сентября: Горемыкин «предложил мне повидать С(амарина), но что толку? Этот человек никогда меня не послушается и будет делать из противоречия и злобы все наоборот». «Я его теперь слишком хорошо знаю по его повелению, которое, впрочем, меня не удивило, так как я знала, что он будет такой»194.

Политические мотивы в прямом смысле сыграли решающую роль только в отставке Кривошеина. «Мой приятель», как иронически называла его А. Ф., сам по себе не возбуждал у нее симпатии… Царица считала его «тайным врагом», действующим «исподтишка» («некрасиво и неблагородно»), работающим «заодно с Гучковым» (он женат на «москвичке») и старающимся «съесть старика» – он «виляет, и левый и правый». Пожалуй, такая характеристика до некоторой степени в общем и соответствовала позиции Кривошеина. Во всяком случае, вовне он рассматривался как «совершенно определенный отголосок общественности», как охарактеризовал его позицию в Чр. Сл. Ком. Волконский. Слова Волконского подтверждает запись 11 июня в дневнике Андр. Влад. Характеризуя «направление» Кривошеина,