Шрифт:
Закладка:
Между тем не следует недооценивать тот факт, что созданный по инициативе кастильского короля шедевр сакрального, поэтического, музыкального, художественного искусства являлся, без сомнения, и шедевром придворной культуры, и, следовательно, осознанно был наделен определенной политической программой. Альфонсо Х, великий мудрец и законодатель, подражая псалмопевцу, создавал куртуазные песни в честь Девы, пышно убранные орнаментами, на которых бесконечно умножались башни и львы – геральдические фигуры недавно объединившихся Кастилии и Леона.
Присутствие мусульман в качестве подданных и верных вассалов, а не пленников христианского короля, в этом контексте было в высшей степени важно, поскольку являлось структурным элементом политической концепции эпохи Альфонсо. Согласно этой концепции, власть короля не только уподоблялась, но даже превосходила власть императора, при том условии, что король владел разными землями, населенными этнически и конфессионально разными народами[701]. Если упустить из виду этот момент, кантига 169 совершенно неожиданно для слушателя-читателя закончится строфой о завоевании Испании, Марокко, Сеуты и Арсильи. Напротив, если учитывать политические амбиции Альфонсо Мудрого, введение такого материала не покажется случайным: так его воспринимали современники и так его следует трактовать сегодня – в русле упомянутой политической концепции, нашедшей отчетливое выражение и в «Семи Партидах».
В кантиге 169 поступки мавров, выраженные вполне отчетливо в вербальной части текста, складывались в правовое и политическое поведение, которое функционировало в рамках христианской политической риторики и являлось ее важной частью. Нарративные образы иноверцев кантиги предъявляли слушателю и читателю «мавров», которые в христианском государе видели верховного владыку, искали покровителя и защитника своих интересов, более того, они настойчиво отстаивали свою точку зрения и активно оберегали свою веру. Вербальное изложение поддерживала визуальная наррация, в не меньшей степени представлявшая собой элемент христианской риторики. Здесь на первый план были выведены образы справедливого государя и его вассалов-иноверцев. Заметим, что генуэзцы и пизанцы, которые, согласно сюжету кантиги 169, ходили в церковь Девы Марии, в развитии сюжета не участвовали вовсе, свою церковь от неверных никак не защищали и к христианским королям за помощью не обращались. Это можно объяснить лишь тем, что правилами политической риторики им не было уделено места в повествовании. Все внимание аудитории должно было быть сконцентрировано на одном типе отношений: между государем и маврами. При помощи такого сюжетного хода в вербальном и визуальном тексте величие государя имплицитно подчеркивалось инаковостью его подданных.
Возникает, впрочем, вопрос: не происходило ли так, что политическая риторика входила в противоречие с религиозной христианской риторикой, с проектами Церкви или религиозными настроениями? Проявление каких риторических концептов политической культуры мы можем зафиксировать в случае подобной, глубоко внутренней для латинской культуры, коллизии?
Действительно, такие ситуации не были редкостью, что известно из королевской документации XIV в. Приведем только два, но весьма показательных, примера, взятых нами из собрания актов арагонских королей, самого богатого и представительного по теме настоящего исследования.
15 июля 1293 г. арагонский король Хайме II направил своим вассалам мусульманам письмо. В нем было указано, что «некоторые люди, желая умалить королевские права, давали понять мусульманам», что король из-за заключенного с гранадцами мира, «намерен изгнать сарацин из королевства Валенсия или принудить их креститься и обратиться в христианскую веру»[702]. Эти слухи королем решительно опровергались, и он распоряжался мусульманам и их потомкам оставаться в королевстве под его властью – «sotç senyoria nostra» – и властью его преемников, под королевским покровительством, уверенно и безопасно – «sots nostra fe, sans e segurs»[703].
Спустя сто лет, преемник Хайме II на арагонском престоле король Мартин I, 16 апреля 1398 г. направил викарию Валенсийского епископата из Сарагосы распоряжение с весьма похожей риторикой. Дело в том, что в 1398 г. при поддержке римской курии в Европе началась проповедь Крестового похода в помощь византийскому императору Мануилу II Палеологу. В землях Короны Арагона и в том числе в Валенсии появились, как указывалось в королевской грамоте, «некие братья, капелланы и прочие люди, которые проповедовали по церквям, на площадях и в других людных местах объявленный папой крестовый поход против неверных христианской вере мавров». «Хотя они совершают свои проповеди во благо, – писал король, – однако народ, который их слушает, не разумея и не понимая намерения проповедника, может подняться против мавров этого королевства, каковые находятся под нашим покровительством и защитой…»[704].
Король Мартин предписывал викарию принять все необходимые меры, дабы проповедники проповедовали мудро и давали народу понять, что крестовый поход – против чужих мавров – als moros strangers, – а не тех, которые находились под королевской властью и в землях королевства – e no als de nostra senyoria, sotç senyoria nostra. Кроме того, монарх предписывал, чтобы проповедники говорили таким образом, чтобы «народ знал, что, если какое-либо зло будет причинено названным маврам нашей сеньории, на преступников будет наложено тяжкое и суровое наказание»[705].
Христианский государь в политической риторике XIV столетия представал покровителем и даже поручителем (en fe) мусульман, своих вассалов. В королевских документах этого времени использовались выражения «мои мавры», «наши мавры». Главными маркерами мусульман в христианской политической риторике были подданство и пребывание в пределах политического объединения – королевства: «мавры этого королевства» (moros d'aqueix regne), мавры «под нашей властью» (de nostra senyoria). Очевидно, что здесь был использован политический концепт «свои мавры», изначально противопоставлявшийся «чужим маврам». Такая риторика, безусловно, черпала из римского ius gentium, но интерпретировала его специфически в категориях и реалиях развитого Средневековья, опираясь на концепцию, выработанную при Альфонсо Мудром: regnum и senyoria воплощались не в территориях и даже не в юрисдикции над территориями, а в справедливом управлении людьми, населявшими эти территории, в мудрых законах и покровительстве. Эта политическая концепция нашла ясное отражение в «Семи Партидах» короля Альфонсо X.
Сильная держава – в полном согласии с христианской идеей универсализма – должна была обладать универсалистской политической властью, то есть такой властью, которой подчинялись разные народы. Таким образом разнообразие народов – было особым риторическим компонентом политического образа монарха. С другой стороны, конкретно-историческая ситуация Реконкисты задавала практический опыт социальной стратегии в отношении иноверцев, что сообщало сугубо риторическому компоненту инструментальность.
Подводя итог, хотелось бы заметить, что «свои мавры» действительно могут быть рассмотрены как политический концепт и риторический компонент в христианской политической культуре XIII–XIV столетий, поскольку мусульмане «существуют» в разных ее пластах и в разных модусах: от литературы и хроник до законов, от проповеди до присяги, от дипломатических писем до
