Юный колдун забыл все, кроме имени Анаис, но был настолько счастлив, что ему хотелось взлететь, но он пока этого не умел, поэтому просто понесся широкими прыжками по серебряной в лунном свете росистой траве. Потом закружился, запрокинув голову и хохоча, и упал в траву, раскинув руки.

* * *

Поутру в поселке было мирно. Все так же гуляли куры, и свинья дремала у ворот в вырытой ямке.

Мужчины, ритмично ухая, волокли к реке поставленную на катки большую лодку. Медвежья Лапа и Ракита наблюдали за работой.

Молодой колдун подошел, улыбаясь, неся внутри свое неизреченное имя, как величайшую тайну и драгоценность. Теперь ему не приходилось думать, как вести себя.

Увидев парня, Ракита осклабился и сказал:

– Я же говорил: сопливый колдунишко нам ни к чему! Мы и без тебя управились!

Но парня это ничуть не задело. Ему хотелось знать, как там Стая Маленьких Рыбок, все ли что с ней хорошо, однако он опасался показать свой интерес.

Он отошел в сторону, сел под ивой, нежно прикусил губами листок с обнявших его ветвей, и стал ждать.

Вскоре куры возмущенно закудахтали, и из ворот, неся на шесте связки крашеных ниток, вышли и направились к Реке две девушки. Первой шла Анаис, для всех – Стая Маленьких Рыбок, в своей старой рубашонке, заляпанной красками даже на спине.

Заметив молодого колдуна, девушка лукаво глянула на него искоса, а потом вдруг остановилась, вздрогнув, посмотрела прямо, точно вспомнила что-то, но тут же опустила глаза, как предписывали приличия, и продолжила спускаться к реке.

Екатерина Пронина

Зло

С самого начала с ним что-то было не так. Это замечали все, даже самые равнодушные, чёрствые учителя, безразличные обычно к нашей маленькой муравьиной жизни. И, уж конечно, это видели мы, запертые с ним в одном классе на шесть или семь часов каждый божий день.

Капуста перевёлся к нам в середине зимы. До этого он учился в гимназии через дорогу, но, видимо, допёк там всех отличников и был отправлен к нам, пролетариям. Я помню, как впервые его увидел. Он стоял в раздевалке, красный с мороза, закутанный по самые брови, и держал в руках мешок со сменкой. Никто не сказал ему, куда вешает куртки наш класс, а все крючки были уже заняты. Мы решили тогда, что к нам переводят какого-то тюфяка, поэтому Петька Брыков тут же решил учинить над новеньким своё обычное развлечение: напихать ему за шиворот грязного снега.

Следующее моё воспоминание – Капуста сидит верхом на Петьке, вдавив его в пол всем своим весом, и бьёт, куда придётся. Девчонки визжат, вскочив на ящики для обуви. В луже талого снега орёт Брыков, извиваясь, как червяк. По физиономии струятся слёзы и кровь из расквашенного носа. Лицо у Капусты красное от усилий, но совершенно спокойное. Он молотит Петьку кулаками размеренно, будто месит тесто. Кажется, когда Капусту оттащили, он даже вытер лоб, будто после утомительной работы.

Так мы и оказались заперты с ним на много лет.

Капуста обитал на последней парте в одиночестве. Во-первых, никто не желал сидеть с ним. Во-вторых, он был слишком огромен и постоянно увеличивался в размерах. Он страдал компульсивным перееданием или, говоря по-человечески, постоянно обжирался. Школьный портфель Капуста доверху набивал бутербродами, конфетами и яблоками. С его парты на уроках и в перемену доносилось жевание, словно там поселился какой-то вечно голодный монстр. Я представлял себе это так живо, что мне жутко становилось оборачиваться. Я сидел в классе, слушал чавканье за спиной и с ног до головы покрывался мурашками.

Учителя поначалу запрещали Капусте есть на уроках, но со временем смирились. Пока он жевал, в кабинете было относительно тихо. Но, если его челюсти не перемалывали какую-нибудь пищу, он становился по-настоящему шумным. Капуста умел издавать ртом два десятка самых разных непристойных звуков. Иногда он кричал, как чайка, подавившаяся рыбой, или выдувал воздух, прижав слюнявые губы к пухлой руке.

Не удивительно, что учителя ненавидели с нами работать.

Был ли Капуста психически больным? Не знаю. Он нормально справлялся с упражнениями в те дни, когда всё-таки снисходил до просьб педагога и доставал из портфеля тетрадь и ручку. Его можно было умаслить лаской и похвалами, но нельзя было заставить. Если в школе ему становилось скучно или неприятно, он падал на пол, изображая припадок. Хотя бы раз в неделю его тюленья туша с грохотом валилась в проход между парт. Мы зажимали ладонями уши, уже зная, что сейчас последует вой. Несчастные, которые не успевали отбежать далеко, во время таких сцен получали ногой в живот или кулаком под колено.

Мать Капусты частенько вызывали в школу. Маленькая, хрупкая, в залатанном пальтишке, она смотрела снизу вверх на всех, кого считала выше себя по рангу, и говорила тихим извиняющимся голосом. В натруженных руках она вечно комкала мокрый от слёз платок.

– Славик ведь единственный у меня, понимаете? – заискивала она. – Папы у нас нет, понимаете?

– Раз нет отца, дисциплина должна быть ещё жёстче, безжалостно отвечала наша классная.

Мы, сопляки, подслушивали, приникнув к двери кабинета. Всем было интересно, найдут ли на Капусту управу. Самого виновника мы тоже видели в щель краем глаза. Он со скучающим лицом стоял у доски и грыз мел.

– Славик перебесится, понимаете? Перерастет. Он ведь был такой славный мальчик, понимаете?

– Перебесится?! – взорвалась вдруг классная. – Да он же у вас ненормальный! Его дети боятся! Вы, можно сказать, уже ребёнка потеряли!

Мать Капусты зажала платком рот и разрыдалась. Классная заговорила тише, уже не слышно для нас, но в интонациях угадывалось что-то успокаивающее. В какой-то момент они даже обнялись. Две женщины всегда друг друга поймут.

А Капуста смотрел на плачущую мать и сыто улыбался меловым ртом.

Чем старше он становился, тем более жестокие развлечения выдумывал. В начальной школе он устраивал пыточные камеры для майских жуков. Капуста ловил их с запасом, собирал ранним утром, ещё полусонных, набивал ими обувную коробку и начинал развлечение. Одних он топил в туалете, другим отрывал крылышки, третьих давил крышкой парты. Так же безжалостно он расправлялся с мотыльками, гусеницами и стрекозами.

Иногда, наловив побольше насекомых, Капуста закрывал их в майонезном ведёрке, просверлив дырочки для дыхания. Ждал, пока они начнут жрать друг друга. Это доставляло ему больше всего удовольствия, даже не знаю, почему. Может быть, им