– Оу, дорогой, ну конечно, я тоже тебя люблю. – Настя улыбнулась, а в затылке, куда, казалось, гармошкой складывалась длинная улыбка, заныло. Бедный. Чувствует уже приближение лета. Ночь, улица, фонарь, аптека, / Лето, выпуск, интернат. Заранее скучать начинает.

– Да. На вас жениться можно?

…               …               …               …               …               …               …

…               …               …               …               …               …               …

Настя посмотрела ему в глаза. Медленно, как бы чтобы не спугнуть, опустила органайзер, рука задрожала, пару секунд стучала о дерево. Уточнить? Переспросить? Бред. И так понятно. Боже. Боже-е. Что с этим делать? За что мне/ему? [за что вообще всё и всем]) это?

– Так… Дима. Послушай.

Дима кивает.

– Послушай. Я тебя понимаю. Такое бывает, да. Да. Ты мне тоже нравишься, но…

– Да?! – Лицо подернулось улыбкой.

– …но не как мужчина!

Улыбка стянулась, Дима смотрел молча, как обычно впитывал мозгом-губкой озвученное. Он всегда слушал, потом думал, потом говорил.

– В смысле как мужчина, но не как мужчина, с которым… То есть ты вырастешь замечательным мужчиной, но… – Настя пыталась поймать звуки, исчезнувшие как серьги или таблетки в ворсистом ковре.

– Можно поцелую?

Из коридора донеслась тихая, далекая музыка – так звучат телефонные рингтоны. Настя встала, подошла к приоткрытой двери, посмотрела в коридор. Никого не увидела и захлопнула дверь. Вернулась, села в кресло, чуть отодвинулась и ответила быстрым и – неожиданно для себя – злым шепотом:

– Так, подожди. Я говорю, ты вырастешь мужчиной, ты уже почти мужчина, но ты мне нравишься как… как ученик, как человек, с которым я ра… которого я учу, короче. Как друг, – боже! – Мы ведь с тобой друзья?

– Ну-у да-а…

– Вот.

– Ну-у а-а…

– Мы с тобой не можем! – Настя устала под конец дня, под середину года, ее злило, что проблемы берутся непонятно откуда, вот как эта, с каких вообще чертей! – Ты еще встретишь девушку, которая будет твоего же возраста и которая… весьма вероятно, не будет твоим наставником.

– Но вы же уже не мой уже?

– Я не это имела в виду.

– Почему? Я думал, что раз вы нет… то и тогда мы…

– Нет, Дима, это так не работает. Давай просто… просто тебе нужно перетерпеть немного, хорошо? И… – перетерпеть и что-о-о? – и попозже – и что изме-е-е-енится? – когда еще немного вырастешь – и что, что тогда бу-у-у-у-удет? – найдешь свою любовь, – боже, что я несу[28]. – Да, вот так.

– Но жениться?! – Дима резко встал.

– Дима, успокойся! – Настя резко встала, ударилась о стол и плюхнулась обратно.

Дима быстро и глубоко дышал, дистрофичная грудь колыхалась под белой рубашкой.

– Успокойся, сядь. Я тебе уже сказала, не придумывай.

– Я видел… все женятся! Я видел фильмы, я смотрел, все женятся. Почему я не могу…?!

– У меня есть муж и семья, – как сразу про Сережу-то не вспомнила.

У Димы зазвонил телефон. Настя с облегчением выдохнула.

– Папа звонит. Ругается. Я пойду… тогда?

– Да. Давай. И давай больше не будем об этом.

Дима не ответил.

– И Дима, – окрикнула Настя, когда мальчик был уже у двери. – Никому не говори… об этом, ладно?

– Ладно. А вы… Ну ладно. До свидания.

От греха подальше Настя не стала спрашивать, что а вы. Еще минут десять или пятнадцать сидела в кабинете, потом и не вспомнила, что делала в это время. Никто не вошел, как обычно никто и не входит в открытые двери.

* * *

Когда Макс свалился на пол, отчим, нависая над ним, кажется, немного успокоился. Заложенный из-за слез и крови нос больше не чувствовал отчимовый запах пота, мази для спины и водки. Лицо наливалось проступающей из глубины черепа болью, которая потом, вероятно, расцветет орнаментом ссадин.

– Уебище сраное, – бросил отчим.

– Что ты делаешь-то-о! Отойди от него, отойди, отойди, я сказала, – где-то за красной стеной верещала мать и слышались шлепки, будто плавником по воде.

Пару часов назад Макс пришел домой, разделся, отказался от обеда и ушел к себе.

Десять минут назад у Тамары, мамы Макса, зазвонил телефон. Настроение у нее было хорошее, они сидели в кухне с мужем, шутили, смотрели телевизор, разогревались водкой – она поменьше, он – побольше. Позвонила классный руководитель. Сказала, что в классе, в школе скандал из-за Тамариного сына. Ребята отказываются сидеть с ним за одной партой и даже общаться, смеются над ним, оскорбляют, считают, гм, мгм, знаете, такое и вслух не принято говорить. Некоторые учителя даже возмущены. И, по правде говоря, Тамара Андреевна, я тоже в некотором… как минимум замешательстве.

Тамара слушала это, ничего не понимая. Сначала она всё приняла за шутку и, хотя было не смешно, даже попробовала хихикнуть. Потом окончательно растерялась. Что? Как… В смысле? Я ничего не понимаю.

– Вашего сына считают из этих, Тамара Андреевна. Гомосексуалистом. И меня абсолютно не интересует, сколько в этом правды, я и сама этого не знаю. И знать не хочу. Мне важно, чтобы в моем классе было спокойно. Это и директора нашего позиция, если хотите… Доучитесь оставшийся месяц, а потом мы настоятельно рекомендуем вам сменить школу. Переводитесь и экзамены уже…

Пятидесятивосьмилетняя Тамара, уставшая за полдня работы с бухгалтерскими бумажками, чуть не грохнулась на пол, еле попала задницей на табуретку. Голова кружилась, как кружился и переворачивался мир, который она знала, – бессмысленный и никакой, часто вусмерть пьяный и несчастливый – но свой и знакомый.

– Что там? – оторвался от телевизора Женя и смотрел на жену, которая, как хамелеон, слилась с посеревшей стеной.

– Звонила учительница Максима.

– И? – Тамара не отвечала, и Женя разозлился: – Ну и?!

– Сказала, что он… что его почему-то считают… геем? Что… я не понимаю. Что надо сменить… школу?

– Что? Что он что?!

Тамара пересказала разговор, точнее, услышанную речь, потому что сама-то она больше молчала. Что он что?! Когда ее муж встал из-за стола, пыхтя как автомобиль, едущий на разбавленном бензине, она только прошептала:

– Женя, не надо…

Женя, прячущий в объемистом животе раздувшийся желудок и свернувшуюся печень, ее не слушал и уже выходил из кухни, потрясывая складками. В одиннадцать он просил милостыню на подъезде в деревню, сидя в ободранных штанах посреди глиняных валунов. В тринадцать – разгружал товарняки на старом депо в пяти километрах от дома, куда вечером возвращался пешком. В восемнадцать – служил. В двадцать – работал на стройке, дышал пылью и жрал чуть ли не один хлеб. И кто бы посмел сказать, что он… пидор, – не собрал бы потом зубов.

– Женя, не…

Разговора Макс не слышал, но звонок маминого телефона до него донесся. Поэтому, когда через несколько минут в его