И все повернулись к нему сплошными лицами, сплошным лицом и задвигались одинаково, как плохой актер, одинаковый в разных фильмах. Сложно быть как все? говорили они. Как мы? говорили. Нормальными?

– Я тебя не понимаю, – рыдала мама. Ее запруженные глаза стекали на раскрасневшееся лицо, и только этот цвет выделялся на фоне всего. – Почему ты такой? Почему ты такой? Почему? Ты?..

– Что за мода у них, – сплевывала баба Нюра. – На! – кинула ему большой кусок. – Пожри мяса, нормальной еды, может, сам нормальным станешь.

– Пожри, сынок, – сгибалась, хрипела мать. – Пожри. Стань нормальным, пожалуйста, пожри, пожри, тебе несложно, пожри…

Макс пытался ответить, но голос сбоил, и он не мог ничего сказать до самого конца.

* * *

День вечерел и наливался теплыми раннемайскими оттенками. Динара сидела в темно-розовом, будто нарисованном свете, сочившемся в окна кабинета, и в желтом свете одряхлевшей лампы. Заполняла бумаги – всё как попросил Золотухин. Интересно, сколько ему дали на лапу? И сколько перепадет ей?

Деньги ее не сильно интересовали. Денег хватало – просто было любопытно, расщедрится ли пердун. Хотя на Москву – было бы неплохо. Сколько даст – и это умножай на пять, вот сколько ему дали. Или на десять? Так вот, деньги ее не сильно интересовали, важнее было сохранить отношения с директором, чтобы закончить работу в этом полугодии. А для этого надо было идти на уступки. К тому же не такие уж это были уступки для Динары. К тому же и со Спиридоновой она была знакома – шапочно, маникюрно-тусовочно, но была.

Она заполняла доки и рисовала разные чудеса – выдуманные отчеты о тестированиях, несуществующие результаты, тонкими нитями вплетающиеся в одно полотно, на котором читалось: Дмитрий Спиридонов, диагноз – тяжелая степень умственной отсталости, F72.

На слове тяжелая у Динары дрогнула рука. Она изумленно посмотрела на руку, на бумагу, мотнула головой и продолжила писать.

Золотухин вкратце обрисовал ситуацию: Спиридоновы уезжают → с собой сына взять не могут → интернат. Сама Динара с родителями не говорила. Надо бы заехать в «Гедонистку», поболтать со Спиридоновой, если она там будет. Интересно же.

Заполняя последнюю страницу, она почувствовала во всей этой ситуации что-то странно знакомое, почти неосязаемое. Пытаясь дотянуться до воспоминаний, она наткнулась на дни десятилетней с лишним давности. Тогда Динара, урожденная аварка, выслушивала по телефону плач матери и ругань отца: Уехала в Москву, в свой гадючник, а здесь, дома, тебя жених дожидается. – Не хочу я с ним и у вас не хочу. – Мало ли что ты не хочешь, так надо, понимаешь, надо. – Нет, не понимаю. У меня есть молодой человек тут, я за него выйду замуж. – Ничего ты не выйдешь, закончишь институт и вернешься домой! Ишь, отпустили ее, а она… И сильно теплее с тех пор отношения с родителями не стали. Рассказывали, что о ней шептались дальние родственники и открыто ее упрекали – ближние. Родители так и не простили – ни разу не приехали погостить, а Динара никогда больше не возвращалась домой. Замуж она не вышла – молодого человека отбила дрянь на два курса младше[27], и вообще жизнь помчалась по совершенно другой колее, не в сторону отношений, в том числе родственных. Она не жалела. По крайней мере, говорила себе так по утрам, собираясь на работу.

Вспоминая это, Динара неожиданно для себя задумалась о мальчике. Без родителей? Интернат? Среди тех, кто еще и тупее? А дальше? Дом для психически больных или для инвалидов, куда обычно отправляют из интерната после совершеннолетия? Легко ли ей было без родителей? Да, она взрастила себя, встала в полный рост, но легко ли ей было? Нет. И желала ли она такой жизни мальчику?

Динара нависала над документами, вертя ручку. Ладно, поздно для сочувствия, в конце концов, не такой уж плохой исход, подумала она и поставила подписи в нужных местах, собрала заключения и справки в стопку, выключила лампу и пошла относить бумаги Золотухину.

Поздно для всяких хороших вещей

Николай Евгеньевич расстегнул воротник и пытался загнать воздух под рубашку, которая пропиталась по́том и липла к свисающей груди, спине, подмышкам и плотной шее. Снятый пиджак и открытая форточка не спасали, да что там пиджак, если с утра уже был плюс, а окна еще и на солнечную сторону выходят. Да что там солнечная сторона – сейчас у него состоялся второй, подтверждающий,

уточняющий,

отрезвляющий,

разговор с кем-то, чью должность он не знал и, если честно, знать не хотел. Разговор этот вытолкнул наружу всю жидкость из его пор, и даже вот пересохло в горле.

Николай Евгеньевич вызвал заместителя. Ну как вызвал – крикнул что было сил в дряблых связках и закашлялся, заместитель, долговязый, долгоберезовый мужичок в очках, прибежал из проходной в кабинет Николая Евгеньевича. Ну как в кабинет – ну кабинет, раз есть стол и шкаф и два квадратных метра для ходьбы.

– Значит. Есть у нас отбитые? Отбитый нужен, но такой, чтобы нормальный. Чтобы мы ему сказали, а он сделал, есть такой?

– Я могу спросить, кто там сейчас за главного…

– Нет, лучше кого-то из мелких, может быть, новеньких даже.

– Там у Хромцева сидит один, оформляют.

– Так! И что, как он?

– Ну… Отбитый, как вы говор…

– Веди ко мне.

– Хорошо, минуту. – Заместитель почти закрыл за собой ободранную дверь,

но его окрикнул начальник:

– Гречин!

– Да, Николай Евгеньич?

– Скажи Хромцеву, чтобы не оформлял, – начальник уже говорил тише. – Все документы тоже мне занеси.

– Так… Хорошо. А что…

– Когда исчезнет, нужно, чтобы ничего не осталось.

– Исчезнет, Николай Евгеньич?..

– Господи, да просто выкинем его, как всё сделает! Отпустим. Как его тут у нас и не было, даже не привозили. Первый раз, что ли.

– Но после того раза в прошлом году обещали сильнее следить за всеми прибыв…

– А мне насрать! – Николай Евгеньевич спрятал под стол руку, которая снова начала трястись как древняя стиралка, под конец сеанса уже выпершаяся на середину ванной. – Всё сюда неси. А этого, как его… Мирзоева – в отдельную камеру.

– Но все заняты… – заместителю явно не хватало какой-нибудь папочки, которой можно было бы прикрыться, выставить ее как щит.

– Так переселите всех в остальные! – У начальника заканчивалось терпение, и какого черта этого увальня сделали его замом?! Лучше бы Хромцева поставили. – И не пизди мне даже про переполненность и бла-бла-бла. Это на полдня, на день, не больше. Всё,