– Ты понимаешь, что она – буквально единственная, с кем он нормально общается?

– Зато с нами она общается ненормально.

– Аня, я уже не могу, ну сколько можно, сколько можно-то? Что она тебе такого сделала, что, на ней свет клином сошелся?

– Ты, видно, не слушал, как она с нами говорила, как она со мной говорила. Тебе кто важнее, жена или телка какая-то из школы для слабоумных?

– Да жена, жена мне важнее. Я просто тебя не понимаю, – замолчал, задумавшись, и сел за стол. – Зачем делать еще хуже? Зачем всё усложнять, если ему и так сложно?

– Ничего, переживет. – Аня встала. – Мы из-за него сколько лет уже терпим, и ничего!

– С кем ты говорила, с директором? Я поеду, скажу, чтобы он вернул ее.

– Ты что, издеваешься? – Аня до побелевших костяшек вцепилась в спинку стула. – Мы его туда-сюда дергать, что ли, будем? Что о нас люди подумают?!

– Ничего о нас не подумают. Или тебя только это волнует? Ничего о нас не подумают, подумают, что мы нормальные люди, которые не хотят терроризировать собственного сына.

– Я тебе сказала. Даже не вздумай с ним говорить.

– Я поговорю…

– Не вздумай! Не выставляй меня дурой! – По Аниным щекам побежали нервные слезы. – Почему ты всё время хочешь выставить меня какой-то идиоткой?

– Да не хочу я никем тебя выставлять. С чего ты взяла вообще…

– Всё время какое-то посмешище, жена-идиотка богатого мужа… – Аня заплакала, тихо захныкала, вздрагивая, закрывая лицо тонкими руками.

– Ну что ты говоришь такое. – Даня встал и подошел к жене. – Ничего такого нет, никакая ты не идиотка. Ну? Иди ко мне, дай обниму. Ну? Успокаивайся давай, всё хорошо.

– Мы еще – всхлип – даже не решили вопрос – всхлип – с интернатом.

– Решим, не переживай. Еще есть время.

– Еще не решили, а ссоримся – всхлип – из-за этого пустяка.

– Не ссоримся мы, не ссоримся. Я всегда с тобой, ты же знаешь.

– Не будешь – всхлип – говорить директору? —

фраза из школьного детства, отметил Даня, не расскажете маме? Я сделаю домашнее задание, сделаю. Аня убрала руки от лица и посмотрела раскрасневшимися глазами на Даню.

– Не буду. Если ты так не хочешь, то ничего говорить не буду.

– Хорошо.

– Успокоилась? – Даня приобнимал жену за плечи. Она высвободилась из объятий и ответила:

– Да. И с интернатом нужно решить поскорее.

* * *

Аркадий Иванович вытянул ноги и положил их на подставку, которая так и называлась – подставка для ног. В детстве он делал так же, закидывал ступни на столик, а сам сидел на стуле и представлял, как под ним проезжает паровозик, а сам он – мост. Паровозики его давно перестали интересовать, если только те не перевозят его деньги, но кто для этого вообще использует поезда, даже если нал. Подставка в его доме была из-за больной спины, которой не помогали ни массажи, ни иглоукалывание, ни кинезитерапия, что рекомендовали в поселке чуть ли не все, кто за сорок. Аркадию Ивановичу было давно за сорок – одна четвертая от сорока как за сорок уже.

– Нептун, – позвал он и похлопал по подушке рядом с собой. Но хрестоматийный кот – действительно цвета Нептуна, синего матча-латте, как всё носит в офис из соседней кофейни полубезумная секретарша, – только приподнял голову и тут же ее уронил. Да, доживает последние – месяцы, дни, часы.

Из-за угла раздались бодрые шаги, радостные всплески ног по ступенькам.

– Лила уже ушла? – спросила влетевшая в гостиную дочь.

Вот как зовут новую домработницу – Лила. Интересно, от какого имени сокращение. Ладно. Неинтересно. Да ушла, ушла.

– Да ушла, ушла. Она оставила обед, там, под блюдом. Отнеси брату.

– То, что он под домашним арестом, не означает, что я ему официантка!

Он посмотрел на дочь. Старшая – осталась от первой жены. Смуглая, волосы цвета нефти, странное лицо с высоким лбом, будто кто-то мял глину, отвлекся, ушел, глина так и застыла. Но харизма в ней была.

– Софья, – вздохнул Аркадий Иванович, поскольку давно, одна четвертая от пятидесяти лет как устал. – То, что он под домашним арестом, не означает, что он не должен есть.

– Пусть спускается сюда и сам ест.

– Так уговори его это сделать.

– Ты же знаешь, что он не послушается.

– Значит: блюдо – на столе. – Аркадий Иванович надел узкие очки на свое широкое лицо и отвернулся к книге. Хармс. Господи, как его успокаивал Хармс. Лучше бани.

Где-то сбоку от сцены (а Хармс – такая сцена!) Софья цокнула, взяла обед и пошла к лестнице, к брату.

Аркадий Иванович понимал, что его сын привирает. Попытка изнасилования, побои ни с того ни с сего, маньяк-гастарбайтер, прятавшийся десяток лет посреди элитного коттеджного поселка. Да и что он, Костю своего не знал, что ли.

Но ничего не сделать было нельзя.

Он уже прощался с гостями, те буквально садились в машины и собирались уезжать, был темный вечер, посыпанный редким, заканчивающимся снегом, не полностью скрывающим проплешины, как вот у Аркадия Ивановича самого. Все улыбались и перебрасывали друг другу клубок незначительных прощальных фраз, как прибежал Костя, запыхавшийся, красный, а за ним его друзья, тоже бежали, но не так резво, растерянные.

Все повернулись к детям. Отдышавшись, Костя всё рассказал.

Аркадий Иванович смотрел на сына, пытаясь осознать услышанное, потом перевел взгляд на гостей и увидел их настоящие лица – призрачные, виднеющиеся под полупрозрачными, телесного цвета масками. В некоторых лицах читался испуг, в каких-то даже ужас, но во всех был интерес. Что Аркадий Иванович сделает? Как он, властитель живых и мертвых и прочих душ, банков и половины города, себя поведет, как всё разрулит?

Он сказал Косте заходить в дом, а сам пошел к Спиридоновым. Высказал старому приятелю Дане, что всё просто так не оставит, что у Дани работают уроды, куда он вообще смотрит, да хоть представляет ли он, что вообще произошло, да что они тут себе думают, да этого таджика со снегом сровняют, с землей смешают. А сам трясся от волнения.

Потом он подумал, что человек, полностью поверивший в эту историю, отец, поверивший сыну, в ту же минуту бы пошел к этому таджику, отбил ему все почки – существующие и гипотетические, – разрушил череп, а со Спиридоновыми больше не общался. И что все это знают – всё знают про него.