— Мне опять снился отец, — шептала Эбель, боясь разбудить Соль.

— Сходи…

— Исповедуйся, — перебила она Тимо, — знаю, да. Но это сложно. И стремно. Я не хочу открываться священнику. Он странный тип. Пугающий.

— Тебя пугает не он, Бель. — Тимо взял привычку Соль называть Эбель сокращенным милым именем. — Ты боишься саму себя.

— Ты при жизни был психологом?

— Я при жизни работал в гидрометцентре. Следил за погодой.

— Тимо, — Эбель взяла его руку в свою, — ты никогда мне не рассказывал, как ты умер.

Она рассматривала его струящиеся черные вены и шрамы от ожогов, напоминающие паутину. Холодные пальцы пахли мокрой землей и током. Кажется, от прикосновения к Тимо волосы Эбель вставали дыбом, будто ее ударило электрическим разрядом.

— А давай пари? — Тимо нежно перехватил ее руку и провел ногтями по линиям на ладони.

Эбель хихикнула и сжала руку.

— Я не заключаю пари с мертвецами.

— Сходи на исповедь и покайся. А я расскажу тебе о дне своей смерти. — Тимо обдал ее холодным дыханием.

— Так себе мотивация. — Эбель поднялась с его колен.

— Сделай это не ради меня, а ради себя. Я обещаю, отец Робинс тебе поможет. Клянусь.

Эбель тяжело выдохнула. Ей совсем не хотелось делиться своими тайнами с этим пугающим человеком, но желание узнать о Тимо больше и отпустить свой грех было сильнее. Она усердно ковыряла ногтем дырку в пододеяльнике и искала в себе силы встать и спуститься в главный зал. Исповедоваться нужно было перед воскресной службой. И Эбель бесило то, что из-за этого ей пришлось торопить все свои мысли. Словно загнанная в угол мышь, она должна была либо принять смерть, либо наконец взглянуть в лицо своим страхам и броситься на обидчика, разодрав его своими острыми зубами.

Тикающие часы Соль действовали на нервы. Неровное дыхание Тимо тоже. Будто эта исповедь была последним шансом Эбель. Будто отец еще никогда не был так близок к ней.

— Сделай это ради него, — будто прочитав ее мысли, сказал Тимо.

Эбель встала со скрипучей кровати и, боясь передумать, побежала в главный зал.

Священник делал обход вокруг главного зала с кадилом в руках. В нем горел ладан, дым от которого витал под потолком.

— Еще одна грешная скура, — сказал он, увидев Эбель.

Она стояла у колонны и, прижимаясь к ней горячей головой, пыталась заставить себя сделать еще пару шагов вперед.

— Пришла на исповедь?

— Ага, — все-таки вышла вперед Эбель.

— Я ждал тебя, дитя. Очень долго ждал.

Отец Робинс, пройдя вдоль скамеек, подошел к будке. Поставив кадильницу на пол, он открыл бордовую шторку и пригласил Эбель зайти. Она громко сглотнула и шагнула внутрь. Тусклый свет, прорывающийся сквозь решетчатые окошки, падал на низкую, протертую в одном месте скамейку. Со стен будки облезал лак, а ведь когда-то он придавал исповедальне свежий вид.

— Читала ли ты пятидесятый псалом Давида перед исповедью? — Священник сел с другой стороны и зажег свечу.

Его было плохо видно через крохотные резные узоры в окне, но зато в глаза сразу бросалось золотое распятие, которое отец Робинс поставил на полку перед собой.

— Не читала. — Эбель сжалась и села на край скамейки, стараясь лишний раз не прикасаться к обшарпанным доскам.

— Тогда запомни, дитя, исповедь Господь Сам приемлет, а духовник только свидетель. Его уши, язык и руки лишь благословляют, а действует только Господь, ровно как и причащает.

— Боже… — прошептала Эбель, скривив лицо.

— Боже, я согрешила, — поправил ее священник.

— Боже, я согрешила, — повторила за ним Эбель и сразу замолчала.

Она была на грани и думала лишь о том, что хочет послать все к чертовой матери и уйти отсюда поскорее.

— Сложно тебе, дитя, сложно. Послушай меня. Мы исповедуемся не для того, чтобы рассказать подробности собственных прегрешений, а чтобы чистосердечно покаяться перед Отцом Небесным. Осознай свою порочность. Признай вину, не называя чужих имен, ведь вина твоя, и лишь твоя. И помолись.

Эбель больно прикусывала язык, пытаясь отрезвить себя. У нее начинала кружиться голова. Из-за монотонного голоса священника, запаха тянущегося по полу дыма и темноты, скрывающей в себе тайны грешных душ.

— Я…

Горло будто сдавили невидимые руки самого дьявола.

— Боже, я…

Руки затряслись, и она вцепилась ногтями в джинсы. Хотелось разреветься прямо здесь. Но она не может отступить. Не может сдаться.

— Я…

И признаться тоже не может.

Сразу в мыслях всплыли письма мисс Вуд, статья о пожаре и папины слова, что все это он делает для дочери.

— Я не могу отпустить тебя, — сказала она, и священник наклонил голову, жалобно глядя на нее.

— Кого, дитя?

— Я не могу отпустить отца. Он умер много лет назад, но я так и не успела с ним попрощаться. Я была плохой дочерью. Он погиб из-за меня, потому что торопился домой. Я звала его и кричала через окно, чтобы он шел быстрее. И поэтому он не заметил машину. Потому что смотрел лишь на меня. — Глаза защипало от слез.

«Не вини себя. Виноват лишь тот, кто был в машине», — говорил психиатр в больнице, где лежала Эбель. Так же говорила она сама себе и призракам, которым приходилось выслушивать ее плач по ночам.

— В том нет твоей вины, — так же ответил ей и священник, — я отпускаю твой грех. Не истязай свой разум, дитя. Не губи свою душу. Твой отец — твой ангел. И он страдает от твоего самобичевания. Не мучай его, не мучай себя. И делай все для того, чтобы не стыдить его память.

Эбель вдохнула полной грудью и проглотила горький ком сожалений. Даже если это было самовнушение, ей все равно стало легче. В эту секунду она была готова поверить во что угодно.

— Есть ли еще то, в чем ты хочешь раскаяться? — спросил священник.