демократически, а британцы поощряли этот вывод, указывая, как это обычно делал Грей, что «курс английского правительства в […] кризис должен зависеть от точки зрения английского общественного мнения»[707]. Государственные деятели часто прятались за утверждениями, что они действуют в рамках ограничений, налагаемых общественным мнением в их собственной стране: в 1908–1909 годах, например, французы предостерегали русских от начала войны на Балканах основываясь на том, что этот регион не важен для французской общественности. Извольский ответил в 1911 году, когда он призвал Париж – не забыв напомнить своим французским собеседникам об их прежнем совете – договориться с немцами на том основании, что «России будет трудно заставить общественное мнение принять войну за Марокко»[708]. Посол Сербии в Вене заявил в ноябре 1912 года, что у премьер-министра Николы Пашича не было другого выбора, кроме как проводить ирредентистскую политику от имени своей страны – если вместо этого он попытается умиротворить Австрию, «партия войны» в Белграде отстранит его от власти и заменит его одним из своих сторонников, а Сазонов оправдывал воинственные публичные позиции сербского лидера ссылкой на «несколько перегретое» сербское общественное мнение[709].

Исключительно характерным было заявление Сазонова немецкому послу Пурталесу в ноябре 1912 года, что влияние общественного мнения вынуждает его защищать интересы Сербии от Австро-Венгрии. Он использовал тот же аргумент, чтобы убедить румын не начинать конфликт с Болгарией в январе 1913 года: «Будьте очень осторожны! Если вы начнете войну с Болгарией, я не смогу противостоять взрыву общественного негодования»[710]. На самом деле Сазонов не слишком уважал редакторов газет и авторов передовиц и считал, что он понимает интересы граждан страны лучше, чем газеты. Он был готов, когда это было необходимо, противостоять волне возмущения в прессе, при этом используя эти ура-патриотические кампании у себя дома, чтобы убедить представителей других держав в том, что его вынуждают принять определенные меры[711]. Читатели дипломатических депеш часто видели реальную картину сквозь эти отговорки: когда в 1908 и 1909 годах до кайзера Вильгельма дошли сообщения о том, что панславянское общественное мнение может подтолкнуть российское правительство к действиям в отношении Боснии и Герцеговины, он размашисто написал на полях «блеф»[712]. Тем не менее широко распространенное предположение, что иностранные правительства бывают вынуждены прислушиваться к собственному общественному мнению, означало, что сообщения прессы были хлебом насущным для составителей дипломатических депеш. Пачки газетных вырезок и переводов раздували конверты диппочты, поступающие в министерства иностранных дел из всех европейских представительств.

Попытки всех государств тем или иным способом влиять на публикации, повышали важность постоянного мониторинга прессы, потому что это означало, что пресса может если и не отражать общественное мнение, то по крайней мере предоставить ключ к пониманию настроений и намерений того или иного правительства. Поэтому Грей увидел в антибританских кампаниях в немецкой прессе во время Агадирского кризиса в сентябре 1911 года тактические маневры германского правительства, направленные на мобилизацию поддержки последующих военно-морских законопроектов на предстоящих выборах в рейхстаг, в то время как посол Австрии обвинил министра иностранных дел России в поощрении негативного освещения австро-российских усилий по разрядке напряженности после Боснийского кризиса[713]. Дипломаты постоянно просматривали прессу в поисках заказных материалов, которые могли бы дать ключ к намерениям того или иного министерства. Но поскольку большинство правительств использовали множество различных изданий, часто было трудно понять, является ли конкретная статья заказной или нет. Например, в мае 1910 года, когда французская газета Le Temps опубликовала статью с резкой критикой последних планов дислокации российских войск, министерство иностранных дел России предположило (в данном случае ошибочно), что эта статья была выражением официального мнения, и направило протест в Париж[714]. Как писал немецкий посол в Париже, было ошибкой предполагать, что публикации в Le Temps всегда отражают взгляды министерства иностранных дел или правительства – редактор газеты Андре Тардье нередко ссорился с властями из-за своих оригинальных заявлений по вопросам, представляющим национальный интерес[715]. В январе 1914 года бельгийский посланник в Париже предупредил свое правительство, что, хотя большие политические передовицы в Le Temps в основном выходили из-под пера Тардье, они обычно оплачивались русским послом Извольским[716]. Эта неясность означала не только то, что должностные лица посольства должны были проявлять бдительность при мониторинге прессы, но и то, что публикация критических комментариев о действиях и намерениях иностранных правительств могла время от времени разжигать конфликты, в ходе которых два министерства иностранных дел устраивали схватки на страницах проплаченных газет, вызывая тем самым накал общественных эмоций, который в дальнейшем трудно было контролировать. Для британского и немецкого министерств иностранных дел была характерна склонность переоценивать степень контроля общественного мнения со стороны другого правительства[717].

Политические битвы в печати могли разгораться и спонтанно, без участия правительств. Политики безусловно понимали, что горячие споры между невоздержанными на язык шовинистическими газетными публикациями порой способны разгоняться до такой степени накала, что могут серьезно отравлять атмосферу международных отношений. Когда Николай II в июне 1908 года встречался в Ревеле с королем Эдуардом VII и Чарльзом Хардингом, царь признавался Хардингу, что «свобода» русской прессы причиняла ему и его правительству «значительные затруднения», поскольку «каждый инцидент, происходивший в какой-либо отдаленной провинции империи, такой как землетрясение или гроза, сразу приписывался Германии, и недавно ему и правительству были предъявлены серьезные жалобы на недружелюбный тон российских газет». Но царь утверждал, что он чувствовал себя неспособным исправить такое положение дел. А периодические официальные коммюнике для печати «в целом давали лишь незначительный эффект». Он «очень хотел, чтобы пресса обратила свое внимание на внутренние, а не на внешние дела»[718].

Между 1896 годом, когда британская пресса с возмущением отреагировала на телеграмму Кайзера Крюгеру, и 1911 годом, когда в британских и немецких газетах кипели страсти по поводу событий в Марокко, между Великобританией и Германией неоднократно вспыхивали газетные войны. Попытки двух правительств добиться «разоружения прессы» в 1906 и 1907 годах путем обмена делегациями высокопоставленных журналистов были в значительной степени неэффективными[719]. Газетные войны были возможны, потому что пресса всех стран часто писала об отношении иностранных газет к вопросам, представляющим национальный интерес. Нередко «вражеские» статьи пересказывались или перепечатывались целиком. Скажем, Татищев (российский военный полномочный представитель в Берлине) мог доложить царю Николаю II в феврале 1913 года, что панславистские статьи в «Новом времени» производили «удручающее впечатление» в Германии[720]. «Международные отношения» в прессе были особенно напряженными между Австрией и Сербией, где главные газеты орлиным взором следили за своими коллегами через границу (или им предоставлялись вырезки и переводы соответствующими министерствами иностранных дел) и где основной темой передовиц были жалобы и возмущения по поводу освещения любого события в прессе по другую сторону границы, – эта напряженность сыграет важную роль в международных отношениях во время июльского кризиса 1914 года.

Тем не менее не очевидно, становилась ли европейская пресса все более последовательно воинственной в период до 1914 года. Недавние исследования немецких газет предлагают более сложную картину. Изучение материалов, опубликованных в немецкой прессе во время ряда крупных довоенных кризисов (Марокко, Босния, Агадир, Балканы и т. д.), выявило все более поляризованный взгляд на международные отношения и снижение уверенности в эффективности дипломатических решений. Но между ними были и периоды затишья – эра англо-германских газетных войн резко прекратилась в 1912 году – последние два предвоенных года, напротив, были периодом «необычной гармонии и миролюбия»[721]. Даже Фридрих фон Бернгарди, чья «Германия и следующая Война» (1911) часто приводится в качестве примера растущей воинственности немецкого общественного мнения, начинает свой чудовищно агрессивный трактат длинным отрывком, оплакивающим «пацифизм» своих соотечественников[722]. И не всегда шовинизм выступал единым фронтом. В Британии антироссийские настроения все еще были мощной общественной силой в последние несколько лет перед началом войны, несмотря на англо-русскую конвенцию 1907 года. Зимой 1911–1912 годов, когда кризис в Агадире утих, рядовой состав Либеральной партии обвинял Грея в стремлении к чрезмерной близости с Россией в ущерб более