тесным отношениям с Германией. Митинги, проводившиеся по всей стране в конце января 1912 года, с требованием англо-германского сближения, отчасти были вызваны враждебностью по отношению к России, действия которой рассматривались как угроза британским интересам во многих частях имперской периферии[723].

Политики часто жаловались на общественное мнение как на внешнюю силу, оказывающую давление на правительство. При этом они подразумевали, что мнение – будь то настроения публики или публикации в прессе – было чем-то вне правительства, как туман за окнами кабинетов министров и как что-то, что политики могут исключить в своей собственной сфере деятельности. И под общественным мнением они в основном имели в виду одобрение или неприятие обществом их собственной личности и политики. Но есть нечто более глубокое, чем мнение, то, что мы могли бы назвать менталитетом – как назвал ее Джеймс Джолл, ткань «невысказанных предположений», которая формировала взгляды и поведение государственных деятелей, законодателей и публицистов[724]. В этой области мы, возможно, сможем заметить растущую готовность к войне по всей Европе, особенно среди образованных элит. Это принимало не форму кровожадных призывов к агрессивному насилию против других государств, а скорее форму «оборонительного патриотизма»[725], который подразумевал возможность войны, но не обязательно ее приветствовал, – точка зрения, подкрепленная убеждением, что конфликт был «естественной» чертой международной политики. «Идея длительного мира – пустая мечта», – писал виконт Эшер, пропагандист англо-французской Антанты, близкий друг и советник Эдуарда VII, в 1910 году. Два года спустя он сказал студентам Кембриджа, что нельзя недооценивать «поэтические и романтические аспекты вооруженных столкновений», предупреждая, что это означало бы «проявить слабость духа и бедность воображения»[726]. Война, отмечал Генри Спенсер Уилкинсон, профессор чичелийской кафедры военной истории в Оксфорде во вступительной лекции, была «одним из способов человеческого общения». Это фаталистическое признание неизбежности войны поддерживалось разрозненным набором аргументов и позиций – некоторые утверждали, исходя из дарвиновских принципов, что ввиду своей энергии и амбиций Англия и Германия должны были прийти к столкновению, несмотря на их близкое расовое родство; другие утверждали, что конфликты были естественной чертой высокоразвитых цивилизаций с их современным оружием; третьи приветствовали войну как терапевтическое средство, «полезное для общества, и как двигатель социального прогресса»[727].

В основе широкого распространения таких взглядов как в Великобритании, так и в Германии лежала «жертвенная идеология», подпитываемая, в свою очередь, позитивным изображением военного конфликта, которое можно было найти в журналах и книгах, предназначенных для мальчиков школьного возраста[728]. Брошюра, написанная воинственным пастором из Новой Зеландии и опубликованная Национальной лигой за призыв на военную службу[729], напоминала каждому школьнику, что лишь он один «стоит между матерью, сестрами, возлюбленной и ее подружками и всеми женщинами, которых он встречает и видит, и немыслимым позором иностранного вторжения»[730]. Даже скаутское движение, основанное в 1908 году, с самого начала – несмотря на разговоры о прелести лесных пейзажей, костров и приключений на природе – имело «сильный военный дух, который подчеркивался на протяжении всего довоенного периода»[731]. Россия в годы, последовавшие за Русско-японской войной, стала свидетелем «военного возрождения», вызванного стремлением к реформе вооруженных сил: в 1910 году было опубликовано 572 новые книги на военную тематику. По большей части это были не воинственные трактаты, а политические реплики и общие дебаты о том, как реформа российской армии должна быть связана с более широкими процессами социальных изменений, которые будут ориентировать общество на жертвы, требуемые для крупных военных действий[732].

Усиление подобных настроений, происходившее во всех европейских странах, помогает объяснить готовность их законодательных органов в довоенный период одобрять финансовое бремя увеличивающихся расходов на вооружения. Во Франции после горячих споров поддержка палатой депутатов нового закона о трехлетней военной службе в 1913 году отразила возродившийся «престиж войны» в общественном мнении, которое со времени дела Дрейфуса в целом демонстрировало сильную антипатию к духу милитаризма, хотя не стоит забывать, что депутаты-радикалы поддержали этот закон отчасти потому, что впервые он должен был финансироваться за счет прогрессивного налога на собственность[733]. В Германии Бетман-Гольвег также сумел заручиться поддержкой правоцентристов для существенного увеличения армии законом 1913 года. Для отдельного законопроекта о финансировании этих мер он смог создать левоцентристскую коалицию, хотя бы только потому, что он предлагал собрать часть денег путем нового налога на классы, владеющие собственностью. В обоих случаях аргументы в пользу повышения военной готовности пришлось комбинировать с другими социально-политическими стимулами, чтобы заручиться поддержкой, необходимой для прохождения этих огромных расходов через парламент. В России же, напротив, после 1908 года энтузиазм политической элиты в отношении необходимости вооружаться был таким, что Дума утверждала ассигнования даже быстрее, чем военное командование успевало решать, что с ними делать. В данном случае изначально руководил кампанией по усилению российской армии именно октябристский блок в Думе, а не министры[734]. В Великобритании преобладающие настроения оборонительного патриотизма также накладывали отпечаток на поведение законодательной власти: если в 1902 году Национальную лигу за призыв на военную службу поддерживали только три депутата, к 1912 году эта цифра выросла до 180[735].

Отношения между политиками, принимавшими решения, и печатью были многогранными. Она никогда не контролировалась ими полностью, но и они никогда не действовали исключительно под ее влиянием. Мы должны говорить скорее о взаимности между общественным мнением и публичной политической жизнью, о процессе постоянного взаимодействия, в котором политики периодически стремились направить общественное мнение в благоприятном направлении, но при этом отстаивали свою автономию и защищали от него целостность процессов принятия решений. С другой стороны, государственные деятели продолжали рассматривать иностранную прессу не только как индикатор общественного мнения, но и как канал передачи официальных взглядов и намерений, а это означало, что неуверенность в том, кто вдохновляет или разрешает какие-либо высказывания, могла еще больше осложнить взаимопонимание между государствами. Более фундаментальными – но и более трудноизмеримыми – были сдвиги в менталитете, которые выражались не в призывах шовинистов к твердости или конфронтации, а в глубокой и широко распространенной готовности принять необходимость войны, которая воспринималась как предопределенность, навязанная природой международных отношений. Вес этой накопленной готовности проявится во время июльского кризиса 1914 года не в форме агрессивных программных заявлений, а в красноречивом молчании тех гражданских лидеров, которые в идеальном мироустройстве, указали бы на то, что война между великими державами есть худшее из возможных решений.

Текучая власть

Даже если бы мы предположили, что внешняя политика довоенных европейских держав формулировалась и управлялась узким руководством, движимым единой и последовательной целью, реконструкция истории взаимоотношений между державами все равно была бы непростой задачей, учитывая, что никакие отношения между двумя государствами невозможно полностью понять без учета отношений со всеми остальными. Но в Европе 1903–1914 годов реальность была даже более сложной, чем можно было бы предположить исходя из «международной» модели. Хаотическое вмешательство монархов, отношения соперничества между гражданскими и военными, борьба между ключевыми политическими фракциями в системах, характеризующихся низким уровнем дисциплины отдельных министров или кабинетов министров – это усугублялось нестабильностью общественного мнения и критикой прессы на фоне периодически возникающих кризисов и повышенной напряженности в отношении взаимных угроз. Все это сделало то время периодом беспрецедентной неопределенности в международных отношениях. Происходившие в результате колебания международной политики и разнородные сигналы затрудняли понимание международной обстановки не только историкам, но и государственным деятелям последних предвоенных лет.

Было бы ошибкой, впрочем, заходить слишком далеко в предположениях об уникальности этого периода. Все сложные политические системы, даже авторитарные, подвержены внутренним противоречиям и колебаниям[736]. Литература по международным отношениям США двадцатого века полна историй о внутриправительственной борьбе за власть и интригах. В блестящем исследовании о причинах вступления США во вьетнамскую войну Эндрю Престон показывает, что, хотя президенты Линдон Б. Джонсон и Джон Ф. Кеннеди не хотели воевать, а Государственный департамент в значительной степени выступал против вмешательства, меньшая по размерам и более проворная служба – Совет национальной безопасности, решительно выступавший за войну и действовавший без надзора конгресса, сузил выбор президента по Вьетнаму до такой степени, что война стала практически неизбежной[737].

Однако ситуация в Европе до Первой мировой войны была иной (и хуже) в одном важном