раз), регулярно платил по крайней мере тридцати журналистам в обмен на поддержку своей политики[687]. Российское министерство иностранных дел обзавелось отделом по работе с печатью в 1906 году, а с 1910 года Сазонов председательствовал в министерстве на регулярных чаепитиях с редакторами влиятельных газет и руководителями Думы[688]. Отношения между российскими дипломатами и некоторыми популярными газетами, как пошутил в 1911 году один журналист, были настолько тесными, что министерство иностранных дел в Санкт-Петербурге иногда казалось просто филиалом «Нового времени». Редактора газеты Егорова часто можно было увидеть в пресс-бюро министерства, а Нелидов, начальник бюро и сам в прошлом журналист, был частым гостем в редакциях газеты[689]. Во Франции отношения между дипломатами и журналистами были особенно близкими: почти половина министров иностранных дел Третьей республики были бывшими писателями или журналистами, а «линии связи» между министрами иностранных дел и прессой были «почти всегда открыты»[690]. Раймон Пуанкаре в декабре 1912 года, когда он был премьер-министром Франции, даже организовал новый журнал La Politique Étrangère[691], чтобы доносить свои взгляды на внешнюю политику до французской политической элиты.

Полуофициальные газеты и «инспирированные» статьи, размещаемые в национальной прессе для того, чтобы прозондировать общественное мнение, были привычными инструментами европейской дипломатии. Такая журналистика маскировалась под искреннее мнение независимой прессы, но ее эффективность базировалась именно на том, что читатель понимал, что эти статьи исходят из центров власти. Например, в Сербии все понимали, что «Самоуправа» представляет взгляды правительства; Norddeutsche Allgemeine Zeitung считалась официальным органом министерства иностранных дел Германии; в России правительство излагало свои взгляды через собственный полуофициальный журнал «Россия», но также время от времени проводило вдохновляющие кампании в других, более популярных газетах, таких как «Новое время»[692]. Французское министерство иностранных дел, как и немецкое, выделяло журналистам денежные средства из секретного фонда и поддерживало тесные связи с Le Temps и Agence Havas, используя при этом менее серьезно настроенный Le Matin для запуска «пробных шаров»[693].

Подобные манипуляции, впрочем, могли привести и к нежелательным последствиям. Когда общественному мнению становилось известно, что та или иная газета постоянно публикует заказные статьи, возникал риск того, что неосторожные, тенденциозные или ошибочные публикации этой газеты будут приняты за преднамеренные сигналы правительства, как это произошло, например, в феврале 1913 года, когда Le Temps опубликовала статью, основанную на несанкционированных утечках из неназванного источника. В этой статье раскрывались некоторые детали недавних правительственных обсуждений по вопросу о французском перевооружении – последовали яростные официальные опровержения[694]. Попытки российского министра иностранных дел Извольского в 1908 году «подготовить [российское] общественное мнение и прессу» к новости о том, что Россия одобрила аннексию Боснии и Герцеговины Австрией, оказались совершенно недостаточными для противодействия мощному общественному резонансу[695]. А в 1914 году «Новое время», несмотря на сложившиеся близкие отношения с министерством иностранных дел, выступило против Сазонова, обвиняя его в излишней робости в защите интересов России, возможно, потому, что теперь газета перешла под влияние военного министерства[696]. После дела Фридъюнга 1909 года, когда министр иностранных дел Австрии Эренталь оказал поддержку кампании, основанной на ложных обвинениях в измене видных сербских политиков, правительство было вынуждено принести в жертву главу Литературного бюро министерства иностранных дел. Его преемник был уволен из-за ажиотажа в прессе и парламентской критики по поводу скандального «дела Прохазки» зимой 1912 года, когда обвинения сербов в жестоком обращении с австрийским консульским должностным лицом были также сочтены ложными[697].

Официальные органы занимались манипуляцией прессой и за пределами государственных границ. В начале 1905 года русские выплачивали около 8000 фунтов стерлингов в месяц парижской прессе в надежде стимулировать общественную поддержку огромного французского займа. Французское правительство субсидировало профранцузские газеты в Италии (и в Испании во время конференции в Альхесирасе), а во время Русско-японской и балканской войн русские давали огромные взятки французским журналистам[698]. Немцы держали очень скромный фонд для поддержки дружественных отношений с журналистами в Санкт-Петербурге и давали редакторам газет в Лондоне субсидии в надежде, в целом тщетной, получить более позитивное отношение к Германии[699].

Заказные статьи на первых полосах газет также могли размещаться с целью привлечения внимания иностранных правительств. Например, во время кризиса в Марокко 1905 года Теофиль Делькассе использовал деликатно замаскированные пресс-релизы, раскрывающие подробности британского военного планирования, чтобы запугать немцев. Здесь «простимулированная» пресса функционировала как форма передачи ни к чему не обязывающего, субдипломатического международного сообщения, которое помогало достигнуть сдерживающего или мотивирующего эффекта, не связывая кого-либо конкретными обязательствами. Если бы сам Делькассе выступил с более явной угрозой, он поставил бы британское министерство иностранных дел в сложное положение. В феврале 1912 года французский посол в Санкт-Петербурге Жорж Луи отправил в Париж перевод статьи из «Нового времени» с сопроводительным письмом, в котором отмечалось, что она «очень точно отражает мнение российских военных кругов»[700]. Таким образом, заказные статьи позволяли отдельному органу – в данном случае военному министерству – транслировать свои взгляды без официального согласования с правительством. Но иногда получалось, что разные министерства использовали прессу для передачи взаимопротиворечащих сообщений, как, например, в марте 1914 года, когда в «Биржевых ведомостях» была опубликована передовая статья, которая, как многие полагают, была «вдохновлена» Сухомлиновым и в которой утверждалось, что Россия «готова к войне» и «похоронила» идею чисто оборонительной стратегии. Сазонов ответил миролюбивой контрстатьей в полуофициальной «России». Это был классический случай параллельной подачи сигналов: Сухомлинов заверял французов в готовности и решимости России выполнить свои союзнические обязательства, а ответ Сазонова был адресован иностранным ведомствам Германии (и, возможно, Великобритании).

Статья, опубликованная в Kölnische Zeitung примерно в то же время, приписывающая Санкт-Петербургу агрессивные намерения в связи с последним увеличением российских военных расходов, почти наверняка была инициирована министерством иностранных дел Германии в надежде вызвать объясняющий ответ России[701]. В тех европейских странах, где ведущие державы боролись между собой за влияние, использование финансируемых органов печати для завоевания друзей и дискредитации действий оппонентов было обычным делом. Немцы были обеспокоены огромным влиянием «английских денег» на русскую прессу, а немецкие посланники в Константинополе часто жаловались на доминирование франкоязычной прессы, чьи проплаченные авторы передовиц делали «все возможное, чтобы разжечь [враждебность] против нас».[702]

В этих условиях пресса была инструментом внешней политики, а не источником информации. Но это не мешало политикам серьезно относиться к прессе как к выразителю общественного мнения. Весной 1912 года Жюль Камбон опасался, что шовинизм французской прессы увеличивает риск конфликта: «Я хочу, чтобы те французы, чья профессия состоит в создании или представлении общественного мнения, [проявляли сдержанность] и не развлекались игрой с огнем, говоря о неизбежной войне. В этом мире нет ничего неизбежного…»[703] Шесть месяцев спустя, когда началась Первая балканская война и часть российской прессы начала пропагандировать панславизм, российский посол в Берлине опасался (или, по крайней мере, утверждал, что опасался) того, что «настроение населения его страны [может] взять верх над разумностью поведения его правительства»[704].

Министры и дипломаты, которые были убеждены в способности своих правительств оградить процесс разработки политики от непостоянства общественного мнения в собственной стране, часто сомневались в способности иностранных правительств сделать то же самое. После Агадирского кризиса 1911 года немецкое военное руководство опасалось, что во Франции националистическая агитация и возрождение уверенности в собственных силах могут вынудить миролюбивое в других отношениях правительство в Париже совершить внезапное нападение на Германию[705]. Страх, что по сути миролюбивое немецкое руководство будет втянуто в войну со своими соседями из-за шовинистических лидеров общественного мнения у себя дома, в свою очередь, часто повторялся в дискуссиях французских политиков[706]. В частности, все воспринимали, что российское правительство подвержено давлению со стороны общественности, особенно во время агитации по балканским вопросам – и в этой точке зрения была доля правды, как показал ход июльского кризиса. Но русские со своей стороны считали парламентские системы западных стран очень уязвимыми перед общественным давлением именно потому, что они были сформированы