отношении. Несмотря на всю напряженность, которая может возникнуть внутри нее, американская исполнительная власть на самом деле – в терминах конституции – это очень строго иерархически выстроенная организация, в которой ответственность за исполнительные решения во внешней политике в конечном итоге и однозначно ложится на президента. Для довоенных европейских правительств это было далеко не так. Были постоянные сомнения относительно того, имел ли Грей право брать на себя столь серьезные обязательства, не консультируясь с кабинетом или парламентом. Эти сомнения были настолько сильны, что он избегал делать ясные и недвусмысленные заявления о своих намерениях. Еще более неопределенной ситуация была во Франции, где поиск баланса инициатив между министерством иностранных дел, кабинетом и президентом оставался неразрешенным, и даже властный и решительный Пуанкаре столкнулся с попытками полностью исключить его из процесса принятия решений весной 1914 года. В Австро-Венгрии и в меньшей степени в России право определять внешнюю политику перетекало из узла в узел внутри подобной улью неустойчивой структуры политической элиты, концентрируясь в различных частях системы, в зависимости от того, кто сформировал более эффективные и решительные коалиции. В этом случае, как и в Германии, наличие «высшего» суверена не проясняло, а скорее размывало властные отношения внутри системы.

Это не вопрос (как в случае с Кубинским ракетным кризисом) реконструкции отношений двух сверхдержав, перебирающих варианты действий, а вопрос понимания непрерывных быстрых взаимодействий между исполнительными структурами разных стран при относительно плохом понимании ими намерений друг друга, действующих в условиях низкого уровня уверенности и взаимного доверия (даже в рамках соответствующих альянсов) и высокого уровня взаимной враждебности, подозрительности и нервозности. Неустойчивость, присущая такой конструкции, усиливалась текучестью власти внутри каждого правительства и ее тенденцией со временем переходить от одного узла системы к другому. Возможно, разногласия и полемика внутри дипломатических служб действительно могли иметь благотворный эффект, поскольку они вызывали вопросы и возражения, которые были бы подавлены в зародыше в более дисциплинированной политической среде[738]. Но риски, несомненно, перевешивали преимущества: когда ястребы доминировали в сигнальном процессе с обеих сторон потенциально конфликтного взаимодействия, как это произошло во время кризиса в Агадире и произойдет снова после 28 июня 1914 года, результатом становилась быстрая и непредсказуемая эскалация.

5. Балканский узел

ПЕРВАЯ мировая война была Третьей балканской, прежде чем она стала Первой мировой. Как так получилось? Не было ничего необычного в конфликтах и кризисах на юго-восточной периферии, где Османская империя граничила с христианской Европой. Европейская система всегда принимала в них участие, не подвергая при этом опасности мир на континенте в целом. Но перед 1914 годом произошли фундаментальные изменения. Осенью 1911 года Италия начала войну с вторжения в африканскую провинцию Османской империи, чем воспользовались другие страны, совершив череду нападений на османские территории на Балканах. Система геополитических балансов, позволявшая оставлять конфликты локальными, была сметена. После двух Балканских войн 1912 и 1913 годов Австро-Венгрия видела новые угрозы на своей юго-восточной периферии, в то время как ослабление и отступление Турции поднимало стратегические вопросы, которые российские дипломаты и политики не могли игнорировать. Два блока континентального альянса все глубже втягивались во внутренние разногласия в регионе, который вступал в период беспрецедентной нестабильности. В процессе этого конфликты на Балканах стали тесно переплетаться с геополитикой европейской системы, создавая набор механизмов эскалации, которые позволят конфликту, зародившемуся из балканских раздоров, в течение всего пяти недель летом 1914 года охватить весь континент.

Воздушные удары по Ливии

Ранним утром 5 января 1912 года Джордж Фредерик Эбботт, ночевавший в своей палатке в ливийской пустыне, был разбужен криками и выстрелами. Выскочив наружу, на солнечный свет, он увидел арабских и турецких солдат из своего лагеря, уставившихся на точку в небе. Это был итальянский моноплан, летевший на высоте 2000 футов, его крылья блестели в лучах утреннего солнца. Не обращая внимания на ружейный огонь, самолет прошел над лагерем по грациозной дуге и ушел на юго-запад. Итальянское вторжение в Ливию длилось четвертый месяц. Туркофил по своим убеждениям, Эбботт присоединился к османским войскам в качестве британского наблюдателя, с намерением написать историю кампании. Он отметил, что арабы, похоже, не впечатлились летательной машиной «кроме желания разрядить в нее свои ружья». «Они обладают удивительной способностью принимать впервые виданные вещи, как нечто само собой разумеющееся». Когда самолет вернулся днем позже, он отбомбился по лагерю пачками прокламаций, которые разлетались по ветру, «как хлопья игрушечного снега». Арабы, вспоминал Эбботт, «бросили стрелять и, упав на колени, начали судорожно сгребать листы в надежде, что это могут оказаться банкноты»[739].

Османским товарищам Эбботта повезло, что их лагерь бомбили только напыщенной итальянской военной пропагандой, переведенной на устаревшую версию арабского. В других местах огромный технологический дисбаланс между итальянскими вооруженными силами и османскими подданными, в провинции которых они вторгались, имел более трагические последствия. Во время ливийской войны перед многими крупными военными операциями самолеты вели воздушную разведку, отмечая позиции и количество артиллерии врага, чтобы итальянцы могли прицельно обстреливать турецкие орудия из полевых батарей или с броненосцев, пришвартованных у берега. Это была первая война, во время которой были осуществлены удары с воздуха[740]. В феврале 1912 года запланированное турецкое отступление между оазисом Занзур и лагерем Гаргареш к юго-востоку от Триполи превратилось в беспорядочное бегство, когда итальянский дирижабль P3 сбросил бомбы на отходящие османские войска[741]. Дирижабли могли нести до 250 десятикилограммовых бомб, снаряженных поражающими элементами – шариками от картечи. Бомбы в небольших количествах также применялись и с самолетов, хотя это было крайне неудобно, поскольку летчику приходилось каким-то образом управлять машиной, зажимая бомбу между колен и используя свободную руку для вкручивания взрывателя, прежде чем сбросить ее на солдат внизу[742].

Мощные военные прожектора, хотя и не были такой уж новой технологией (британский Королевский флот использовал прожекторы против египетских войск в Александрии еще в 1882 году), были еще одним высокотехнологичным изделием, которое занимало видное место в отчетах о ходе ливийской войны. Вероятно, они имели даже большее тактическое значение, чем самолеты и дирижабли, поскольку их использование не позволяло османским войскам проводить ночные атаки или, по крайней мере, делало их гораздо более дорогостоящими с точки зрения потерь. Британский обозреватель Эрнест Беннетт вспоминал, как пробирался с небольшой группой арабских бойцов по прибрежной тропе к их бивуаку в Бир-Терине, когда группа внезапно была высвечена прожектором с итальянского крейсера: «Силуэты бедных арабов на фоне черной африканской ночи, в ярких электрических лучах, повергли меня в уныние. Прожекторы, пулеметы, батареи, линкоры, аэропланы – соотношение сил и шансов выглядело трагически!»[743]

Цепь конфликтов, принесших хаос на Балканы, началась в Африке. Именно нападение Италии на Ливию в 1911 году дало зеленый свет массированным выступлениям на Балканах – на периферии Османской империи. В отличие от Египта (к тому времени британского) и Марокко (уже фактически французского), три вилайета, позже ставшие известными как Ливия, были неотъемлемой составной частью африканских провинций Османской империи. Совершенно ничем не спровоцированное нападение Италии на эти последние владения османов в Африке «взломало лед», как выразился тогда один британский обозреватель, для балканских государств[744]. Разговоры о совместной кампании по изгнанию турок с Балкан шли в течение нескольких лет, но они никогда не выливались в применение практических мер. Только успехи Италии в Африке воодушевили балканские государства взяться за оружие. Оглядываясь назад на эти события из 1924 года, Мирослав Спалайкович, бывший политический глава министерства иностранных дел Сербии в Белграде, вспоминал, что именно нападение Италии на Триполи положило начало тому процессу, который привел к мировой войне: «все последующие события – не более чем эволюция этого первого агрессивного шага»[745].

Итальянская дипломатия пыталась закрепить итальянскую сферу интересов в Северной Африке еще до начала века. Летом 1902 года, согласно условиям Соглашения Принетти – Баррера, Рим и Париж тайно договорились, что в случае крупного перераспределения территорий Франция претендует на Марокко, а Италия получает полную свободу действий в Ливии. Соглашение подтвердило начало процесса сближения с Францией, главным соперником Италии в Северной Африке, начавшегося в 1898 году