Через своих депутатов в парламенте и свою газету L’Idea Nazionale она потребовала немедленной «репатриации» населенных итальянцами территорий вдоль Адриатического побережья Австро-Венгерской империи и была готова поддержать войну, если другие способы не подействуют. К 1911 году даже более умеренные газеты, такие как La Tribuna в Риме и La Stampa в Турине, нанимали националистических журналистов[669]. Здесь, даже больше, чем в Германии, существовал серьезный потенциал для противоречий с правительством, обязанным уравновешивать конфликтующие устремления[670]. В России в последние десятилетия девятнадцатого века также появилась массовая печать – к 1913 году «Русское слово», самая продаваемая ежедневная газета Москвы, расходилась тиражом до 800 000 экземпляров в день. Хотя цензура все еще действовала, власти разрешали довольно свободное обсуждение иностранных дел (при условии, что пресса не критиковала напрямую царя или его министров), а многие из наиболее авторитетных ежедневных газет нанимали отставных дипломатов для написания статей о внешней политике[671]. Более того, в связи с Боснийским кризисом российское общественное мнение стало более напористым – особенно по балканским вопросам – и более антиправительственным[672]. В Великобритании растущая массовая пресса также кормила своих читателей обильной диетой из ура-патриотизма, ксенофобии, опасений по поводу национальной безопасности и военной лихорадки. Во время англо-бурской войны Daily Mail продавала миллион экземпляров в день; в 1907 году ее тираж все еще составлял в среднем от 850 000 до 900 000 экземпляров.

Таким образом, у монархов, министров и высших должностных лиц были веские причины серьезно относиться к прессе. В парламентских системах можно было ожидать, что позитивные новости конвертируются в голоса в пользу правящей партии, в то время как негативное освещение ее деятельности будет лить воду на мельницу оппозиции. В более авторитарных системах общественная поддержка была незаменимым суррогатом демократической легитимности. Некоторые монархи и государственные деятели были помешаны на прессе и каждый день проводили часы за просмотром газетных вырезок. Вильгельм II был исключительным примером, но его чувствительность к публичной критике сама по себе не была необычной[673]. «Если мы потеряем доверие общественного мнения к нашей внешней политике, – сказал царь Александр III министру иностранных дел Ламсдорфу, – тогда все потеряно»[674]. Трудно найти кого-либо из руководителей Европы начала двадцатого века, кто не признал бы важность прессы для формирования внешней политики. Но шли ли они у нее на поводу?

В основе отношения к общественному мнению лежала двойственность. С одной стороны, министры, официальные лица и монархи верили в ее силу, а иногда даже боялись прессы как зеркала и канала общественных настроений и взглядов. Все министры иностранных дел знали, каково это – быть мишенью враждебной кампании в отечественной прессе, на которую они не могли повлиять: Грей был объектом нападок либеральной прессы в 1911 году, Кидерлен-Вехтер подвергся атакам националистических газет после кризиса в Агадире, кайзера высмеивали по многим причинам, в том числе за его якобы робкое и нерешительное поведение во внешней политике. Французских политиков, подозреваемых в мягкости по отношению к Германии, газетная травля могла заставить покинуть свой пост. Так, например, произошло с Жозефом Кайо. В январе 1914 года российская националистическая пресса осудила Сазонова и его министерство за «малодушие»[675]. Страх перед негативной оглаской был одной из причин секретности во многих министерствах иностранных дел. Как заметил Чарльз Хардинг в письме к Николсону, тогдашнему послу Великобритании в Санкт-Петербурге, в 1908 году, политику Эдварда Грея по сближению с Россией было трудно продать британской публике: «Нам приходилось скрывать правду и время от времени прибегать к уловкам, чтобы не столкнуться с враждебным общественным мнением»[676]. В Санкт-Петербурге в предвоенные годы еще была свежа память о скандальной огласке, погубившей Извольского[677].

Большинство политиков смотрели на прессу разумно и дифференцированно. Они видели, что она непостоянна в своих симпатиях и антипатиях, а также подвержена кратковременным всплескам волнения и неистовства, которые быстро утихали. Они понимали, что общественное мнение могло возбуждаться противоречивыми всплесками, что требования, которые оно предъявляло правительству, редко были реалистичными. Они видели, перефразируя Теодора Рузвельта, что общественное мнение обычно сочетает «необузданный язык с нерешительными действиями»[678]. Общественное мнение могло быть неистовым и склонным к панике, но оно также могло быть крайне переменчивым – свидетельством чего может быть непоколебимая англофобия французской прессы, чудесным образом исчезнувшая в один момент во время визита Эдуарда VII в Париж в 1903 году: когда король ехал со своей свитой от вокзала Порт-Дофин по Елисейским полям, толпа встречала его выкриками «Вива Фашода!», «Вива буры!» и «Вива Жанна д’Арк!», не говоря уже о враждебных заголовках и оскорбительных карикатурах. Тем не менее в течение нескольких дней король покорил французов ласковыми речами и завораживающими репликами, которые были быстро подхвачены главными газетами[679]. В Сербии поднявшаяся было волна национального возмущения, вызванная запретом Австрией таможенного союза с Болгарией в 1906 году, вскоре схлынула, когда сербы осознали, что условия коммерческого договора, предложенного Австро-Венгрией, на самом деле были выгоднее для сербских потребителей, чем членство в союзе с Софией[680]. Во время Агадирского кризиса 1911 года в Германии наблюдались резкие колебания общественного мнения. В начале сентября мирная демонстрация в Берлине собрала 100 000 человек, но всего через несколько недель настроения стали смягчаться, что отражено в решении съезда Социал-демократической партии в Йене – об отклонении призывов к всеобщей забастовке в случае войны[681]. Еще весной и летом 1914 года французский посланник в Белграде отметил резкие колебания в освещении сербской прессой отношений с Австро-Венгрией: в то время как в марте и апреле против Вены проводились активные кампании, первая неделя июня принесла неожиданные настроения разрядки и примирения по обе стороны австро-сербской границы[682].

Что касается тех агрессивных ультранационалистических организаций, голоса которых можно было услышать во всех европейских столицах, то большинство из них представляли собой небольшие экстремистские группы. Поразительной чертой наиболее воинственных ультранационалистических союзов было то, что их деятельности мешали постоянные внутренние склоки и соперничество – Пангерманская лига была расколота фракционной борьбой; даже гораздо более крупный и умеренный военно-морской союз пострадал в 1905–1908 годах от внутренней «гражданской войны» между проправительственными и оппозиционными группами. «Союз русского народа» – шовинистическая, антисемитская, ультранационалистическая организация, основанная в августе 1906 года и располагавшая примерно 900 отделениями в городах и селах России, в 1908–1909 годах после жесткой борьбы распалась на ряд мелких и враждебных друг другу групп[683].

Оставалось неясным, как общественное мнение внутри элит, имеющих прямой доступ к прессе, связано с настроениями, преобладающими среди широких масс населения. Страхи войны и кампании ура-патриотизма приносили газетам хорошие тиражи, но насколько они были социально глубоки? Генеральный консул Германии в Москве предупреждал в декабре 1912 года, что было бы серьезной ошибкой предполагать, что воинственность и германофобия российской «партии войны» и славянофильской прессы были характерны для массовых настроений в стране, поскольку эти круги имели «очень слабую связь с актуальными тенденциями русской жизни». Консул утверждал, что проблема освещения этих вопросов в немецких газетах заключалась в том, что они, как правило, писались журналистами с небольшим опытом работы в России и очень узким кругом контактов с элитой[684]. В мае 1913 года бельгийский посланник в Париже барон Гийом признал расцвет «определенного шовинизма» во Франции. Это можно было наблюдать не только в националистических газетах, но и в театрах, просмотрах и кафешантанах, где на многочисленных представлениях предлагались шовинистические блюда, «рассчитанные на то, чтобы возбудить эмоции». Но, добавил он, «рядовые люди Франции не одобряют эти манифестации…»[685]

Все правительства, за исключением английского, имели пресс-службы, целью которых был как мониторинг, так и, по возможности, работа с прессой с целью правильного освещения вопросов, касающихся национальной безопасности и международных отношений. В Великобритании министр иностранных дел, по-видимому, не чувствовал особой необходимости убеждать (или даже информировать) общественность о своей политике и никаких официальных попыток повлиять на прессу его ведомством не предпринималось. Многие крупные газеты получали солидные субсидии, но они поступали из частных или партийно-политических источников, а не от правительства. Это, конечно, не мешало развитию плотной неформальной сети между официальными лицами Уайтхолла и ключевыми журналистами[686]. В Италии картина была совершенно иной. Джованни Джолитти, премьер-министр в 1911–1914 годах (в четвертый