Но если основные принципы профранцузской политики Грея остались в силе, тот факт, что ему приходилось защищаться от натиска такой громкой и влиятельной внутренней оппозиции, не позволял ему сформулировать свои обязательства столь недвусмысленно, как ему бы хотелось. После Агадира Грею пришлось балансировать, как канатоходцу, между требованиями французов, желавших получить более четкое подтверждение этих обязательств, и настойчивыми требованиями сторонников невмешательства в кабинете министров (которые, в конце концов, все еще составляли большинство), чтобы он этого не делал. В двух постановлениях кабинета от ноября 1911 года пятнадцать коллег-министров призвали Грея к порядку, требуя, чтобы он воздержался от организации военных переговоров между Великобританией и Францией на высоком уровне без их предварительного уведомления и одобрения. В январе 1912 года среди сторонников невмешательства во главе с Лорберном велись разговоры о принятии согласованного заявления кабинета министров о том, что Британия «не несет никаких обязательств, прямых или косвенных, явных или подразумеваемых, поддерживать Францию против Германии силой оружия». Грей и его люди смогли избежать этого сокрушительного удара только из-за болезни Лорберна и его отставки[616].

Необходимость уравновесить такую согласованную оппозицию внутри своего правительства с политикой, сфокусированной на поддержании Антанты в качестве средства обеспечения безопасности, придавала двусмысленность посылаемым британской дипломатией сигналам. С одной стороны, британским военачальникам всегда предоставлялась определенная свобода действий в отношениях со своими французскими коллегами. Их заверения в британской военной поддержке в случае конфликта с Германией помогли укрепить позицию Франции[617]. Эти инициативы не были санкционированы кабинетом министров, не говоря уже о британском парламенте. Во время кризиса 1911 года в Агадире новый директор военных операций Генштаба генерал-майор Генри Уилсон был отправлен в Париж, для обсуждения с французским Генеральным штабом действий по согласованию графика совместной англо-французской мобилизации против Германии. В результате меморандум Уилсона-Дюбая от 21 июля 1911 года (генерал Огюст Дюбай был в то время начальником французского генерального штаба) предусматривал, что к пятнадцатому дню мобилизации шесть британских пехотных дивизий, одна кавалерийская дивизия и две конные бригады (насчитывающие 150 000 человек и 67 000 лошадей) будут размещены во Франции, между Аррасом, Камбре и Сен-Квентином[618]. Решение, принятое в первые месяцы 1912 года, о том, что нейтрализовать германскую военно-морскую экспансию можно путем координации англо-французской военно-морской стратегии, только укрепило предположение о существовании чего-то вроде военного оборонительного союза.

С другой стороны, из знаменитых писем Камбону от 22–23 ноября 1912 года, которые «вымогали», как позже выразился Морли, у Грея его противники антиинтервенционисты, было ясно, что Антанта являлась чем угодно, только не военным союзом, ибо в них утверждалось, что оба партнера могут действовать независимо, даже если одна из сторон подвергнется нападению со стороны третьей силы. Существовало обязательство поддерживать Францию или нет? Для Грея было очень выгодно заявить публично, что это были просто планы на случай непредвиденных обстоятельств, не имеющие обязательной силы. В частном порядке министр иностранных дел признавал, что он рассматривает англо-французские военные соглашения как «обязывающие нас к военному сотрудничеству с Францией», если ее действия в конфликте с Германией «являются разумными и не провокационными». Когда в начале августа 1914 года постоянный заместитель министра иностранных дел сэр Артур Николсон настойчиво напоминал Грею: «вы неоднократно обещали г-ну Камбону, что, если Германия выступит агрессором, вы встанете на сторону Франции», Грей ответил просто: «Да, но у него нет ни одного письменного подтверждения»[619].

Таким образом, англо-французская дипломатия на самом высоком уровне – с британской стороны – была в определенной степени двусмысленной. Понятно, что Грей должен был учитывать в своих публичных заявлениях и даже в официальных сообщениях ожидания сторонников невмешательства в кабинете министров и среди широкой общественности. Тем не менее, когда Поль Камбон разговаривал со своими антигермански настроенными друзьями в Лондоне или с Берти в Париже, он слышал то, что хотел услышать. Для французов это была, мягко говоря, непростая ситуация. Когда июльский кризис 1914 года достиг своего апогея, это стоило тем, кто принимал решения в Париже, французскому послу в Лондоне и самому Грею нескольких моментов сильных и неприятных переживаний. Что еще более важно, неуверенность в отношении надежности британских обязательств вынудила французских стратегов искать на востоке способа компенсировать свою уязвимость на западе, еще более решительно взяв на себя обязательство милитаризовать союз с Россией[620]. Барон Гийом, бельгийский посланник в Париже, отметил: весной 1913 года французское правительство было вынуждено «все больше и больше укреплять свой союз с Россией, потому что оно осознавало, что дружба с Британией становится все менее и менее прочной и эффективной»[621]. Для Германии нерешительность британской политики также была источником смятения и раздражения. С одной стороны, Грей был вынужден поддерживать видимость открытой двери для Берлина, чтобы успокоить сторонников невмешательства. Однако он также чувствовал себя обязанным время от времени делать немцам резкие предупреждения, чтобы они не пришли к выводу, что Франция полностью беззащитна и может быть атакована, и что при этом ответа от Великобритании не последует. Результатом этой системы обмена двусмысленными сообщениями, бывших следствием изменчивости властных отношений внутри европейских правительств, стала постоянная неопределенность относительно британских намерений, которая тревожила политиков в Берлине на протяжении всего июльского кризиса.

Военные и гражданские

«Ситуация [в Европе] чрезвычайная, – докладывал полковник Эдвард Хауз президенту США Вудро Вильсону, вернувшись из поездки в Европу в мае 1914 года. – Милитаризация совершенно безумная»[622]. Взгляды Хауса, возможно, частично основывались на личном опыте: он был «политическим полковником» американского типа, получив звание полковника Техасского ополчения за оказанные политические услуги[623]. Но когда полковник Хаус был в Берлине, немцы приняли его за военного и всегда усаживали за обедом с генералами. Его мнение о засилии милитаризма, возможно, в чем-то было обязано этому досадному недоразумению[624]. Как бы то ни было, нет никаких сомнений в том, что при взгляде с другой стороны Атлантики довоенная Европа представляла собой любопытное зрелище. Высокопоставленные государственные деятели, императоры и короли посещали публичные мероприятия в военной форме; тщательно срежиссированные военные парады были неотъемлемой частью публичных церемоний; огромные иллюминированные экспозиции боевых кораблей собирали большие толпы и заполняли страницы иллюстрированных журналов; росли армии призывников, пока они не стали мужскими микрокосмами нации; культ всего демонстративно военного вошел в общественную и частную жизнь даже самых маленьких общин. Каким образом этот «милитаризм» повлиял на решения, которые привели Европу к войне в 1914 году? Лежали ли корни июльского кризиса, как утверждают некоторые историки, в отказе от ответственности гражданских политиков и в узурпации политической власти генералами?

Без сомнения, борьба между военными и гражданскими в довоенный период имела место: это была борьба за деньги. Расходы на оборону составляли значительную долю государственных бюджетов. Военным, стремящимся модернизировать вооружения, улучшить подготовку и инфраструктуру, приходилось (как и сегодня) бороться с гражданскими политиками за доступ к государственным ресурсам. И наоборот, министры финансов и их политические союзники боролись за введение ограничений во имя фискальной дисциплины или внутренней консолидации. Победа в этом соревновании зависела от структуры институциональной среды и преобладающей внутренней и международной политической обстановки.

До 1908 года хаотическая структура российского военного командования мешала генералам эффективно лоббировать свои интересы перед правительством. Но баланс начал меняться с 1908 года, когда в результате реформ в военной администрации была создана более концентрированная исполнительная структура, в результате чего военный министр стал главным должностным лицом в вопросах обороны с исключительным правом докладывать царю по военным вопросам[625]. С 1909 года между новым военным министром Владимиром Сухомлиновым (который находился на этом посту и в июле 1914 года) и энергичным консервативным министром финансов Владимиром Коковцовым развернулось ожесточенное соперничество. При поддержке влиятельного премьер-министра Петра Столыпина Коковцов, сторонник финансовой дисциплины и внутреннего экономического развития, регулярно блокировал или сокращал проекты бюджетов Сухомлинова. Профессиональные трения быстро переросли в острую личную ненависть[626]. Сухомлинов считал Коковцова ограниченным и своекорыстным пустословом; Коковцов обвинял военного министра (и имел большие основания) в некомпетентности, безответственности и коррупции[627].

Немецким «аналогом» Коковцова был Адольф Вермут, статс-секретарь