мнения, но обеспечила твердую поддержку со стороны престола[642]. Эта поддержка со стороны монарха позволила военному министру сформулировать политику безопасности, резко расходящуюся с официальными союзными обязательствами России перед Францией.

Вместо того чтобы удовлетворить требования Франции о быстром наступательном ударе по Германии на первом этапе мобилизации, реорганизация Сухомлинова 1910 года перенесла основные районы дислокации российских войск из западных военных округов (Варшавского и Виленского) в Центральную Россию. Цель состояла в том, чтобы достичь лучшего баланса между численностью подразделений и плотностью населения и создать силы, которые при необходимости можно было бы развернуть на восточном театре[643]. Западный выступ должен был быть оставлен противнику на первом этапе боевых действий для выигрыша времени на подготовку массированного комбинированного контрнаступления российских армий[644]. Похоже, что не было предпринято никаких усилий, чтобы согласовать это нововведение с министерством иностранных дел. Французские военные эксперты поначалу пришли в ужас от российских планов, которые, по их мнению, лишали франко-российский альянс военной инициативы против Германии. Русские в конечном итоге успокоили озабоченных французов. Но, тем не менее, примечательно, что Сухомлинов обладал достаточной независимостью, чтобы разрабатывать и проводить политику, которая, казалось, шла вразрез с духом союза с Францией, центральным элементом российской внешней политики[645].

Пользуясь поддержкой царя, Сухомлинов смог подорвать авторитет премьер-министра Коковцова, не только бросив ему вызов запросом на финансирование военных расходов, но и консолидировав враждебный блок в Совете министров. А это, в свою очередь, предоставило ему платформу, с которой он мог изложить свои взгляды на ситуацию с безопасностью России. На серии ключевых встреч в четвертую неделю ноября 1912 года Сухомлинов высказал мнение, что война неизбежна, «и нам выгоднее начать ее раньше»; он утверждал, что «из войны произойдет только одно хорошее для нас [России]». Эти экстравагантные и явно ошибочные утверждения потрясли осторожного Коковцова[646]. Но Сухомлинов смог это сделать только потому, что у него была поддержка других гражданских министров – Рухлова, Маклакова, Щегловитова и, что самое главное, могущественного А. В. Кривошеина, министра сельского хозяйства и доверенного лица царя. В последние месяцы 1912 года в составе Совета министров образовалась «партия войны» во главе с Сухомлиновым и Кривошеиным[647].

В Германии имперский характер системы также гарантировал военным определенную свободу маневра. Ключевые фигуры, такие как начальник Генерального штаба, могли периодически получать доступ к рычагам влияния на принятие решений, особенно в моменты повышенной напряженности[648]. Установить, что предлагало военное командование, достаточно легко; убедиться в значимости их советов при принятии правительственных решений гораздо сложнее, особенно в условиях, когда отсутствие коллегиального органа принятия решений, такого как Совет министров в России, устраняло необходимость открытого конфликта между военными и гражданскими должностными лицами.

Один из способов понять структуру взаимодействия между военными и гражданскими политиками – это изучить взаимоотношения между официальным дипломатическим аппаратом: послами, министрами и секретарями дипломатических представительств и параллельной сетью военных и военно-морских атташе, контролируемой Генеральным штабом и Адмиралтейством, чей взгляд на события иногда расходился с позицией гражданской дипломатии. Возьмем только один пример: в октябре 1911 года Вильгельм Виденманн, военно-морской атташе Германии в Лондоне, направил в Берлин тревожный доклад. Британские военно-морские офицеры, писал Виденманн, теперь открыто признают, что Англия «мобилизовала весь свой флот» во время Агадирского кризиса. Похоже, Англия «просто ждала сигнала из Франции, чтобы напасть на Германию». Что еще хуже, новым Первым морским лордом стал «беспринципный, амбициозный и ненадежный демагог» Уинстон Черчилль. Поэтому Германия должна подготовиться к возможности неспровоцированного нападения, подобного уничтожению британцами датского флота в Копенгагене в 1807 году. Необходимо дальнейшее перевооружение флота, поскольку «только одно впечатляет Англию: ясная цель и неукротимое желание достичь ее»[649]. Эти депеши были переданы Вильгельму II, который усеял их восхищенными пометками: «верно», «верно», «прекрасно» и так далее. Во всем этом не было ничего особенно примечательного – Виденманн отчасти реагировал на то, что он наблюдал в Лондоне, но его основная цель состояла в том, чтобы помешать Генеральному штабу, используя кризис в Агадире, бросить вызов превосходству флота в финансировании[650].

Значение отчетов Виденманна заключалось не столько в их содержании или реакции кайзера, сколько в реакции канцлера и министра иностранных дел, которую они спровоцировали. Раздосадованный этой парадипломатической паникой, Бетман-Гольвег попросил немецкого посла в Лондоне графа Меттерниха составить контрдепешу, опровергающую аргументы Виденманна. Меттерних ответил докладом, в котором прояснялись нюансы утверждений Виденманна. Хотя он не мог отрицать, что действительно «вся Англия» была «готова к войне» летом 1911 года, это совершенно не означало ее готовности к агрессивным действиям. Конечно, было много молодых военно-морских офицеров, для которых война «была бы желательной», но такое отношение является обычным для военных любой страны. В любом случае, замечал Меттерних, в Англии такие вопросы решались не армейскими или военно-морскими офицерами, не военным министерством, не Первым морским лордом, а исключительно кабинетом, состоящим из ответственных министров. «Здесь, – объявил Меттерних, – флот и армия рассматриваются как важнейшие инструменты политики, как средства для достижения цели, но не как определяющие факторы политического курса». В любом случае англичане теперь стремились оставить летнюю напряженность позади. Поэтому вместо того, чтобы класть все яйца в корзину с вооружениями, немецкое правительство должно стремиться к улучшению своих отношений с Лондоном[651].

На этот раз кайзер не был столь восхищен: «неверно», «вздор», «невероятная чушь!», «трусливый заяц» «вопили» каракули на полях документа. «Я не согласен с мнением посла! Военно-морской атташе прав!»[652] Странность этой пары противоречивых донесений заключается в том, что обе они продолжали формировать политику: кайзер использовал отчет Виденманна как предлог, требуя принятия новых военно-морских законов, в то время как Бетман настаивал на политике разрядки, рекомендованной Меттернихом. В Германии, как позже заметил один высокопоставленный военный, «кайзер проводил одну политику, канцлер – другую [и] Генеральный штаб имел свое собственное мнение»[653].

На первый взгляд кажется, что мы можем провести границу между демократическими парламентскими Британией и Францией, с одной стороны, где принимали решения гражданские политики, и более авторитарными конституционными монархиями России, Австрии и Германии, где, несмотря на различия в степени влиятельности парламентов, военные могли спорить с гражданскими на равных или даже имели более высокое политическое влияние благодаря своему привилегированному доступу к государю. Но реальность была более сложной, чем позволяет объяснить эта дихотомия. Во Франции реструктуризация вооруженных сил после 1911 года сосредоточила чрезвычайный доступ к рычагам управления в руках начальника Генерального штаба Жоффра до такой степени, что он обладал большей властью над вооруженными силами, чем его немецкий коллега, милитарист и аристократ Гельмут фон Мольтке. Более того, французские реформы обеспечили армии почти полную автономию внутри государства, хотя эта автономия зависела, в отличие от немецкой армии, от сотрудничества и поддержки соответствующих гражданских министров[654].

В Британии углубление Антанты с Францией также было обусловлено военными, а не гражданскими переговорами и соглашениями. Мы уже видели, с каким рвением ключевые военные фигуры в Великобритании предлагали поддержку Франции во время первого марокканского кризиса 1905–1906 годов. И далеко не очевидно, считали ли ведущие британские военачальники себя послушными слугами своих политических хозяев. Уилсон не просто действовал по инструкции; у него были свои взгляды на роль Великобритании в будущей континентальной войне, и он постоянно настаивал на военной конфронтации. Как и его коллеги с континента, Уилсон презирал политиков, считая их совершенно неспособными разбираться в военных делах. Сэр Эдвард Грей, писал он в своем дневнике, был «невежественным, тщеславным и слабым человеком, совершенно неподходящим для того, чтобы быть министром иностранных дел любой страны, большей, чем Португалия». Что же касается остального либерального кабинета, то они, по его мнению, были не более чем «грязными невежественными ублюдками». Сама идея гражданского управления армией была «порочной в теории и безнадежной на практике»[655]. Консерватор по своим взглядам, Уилсон энергично интриговал против либерального политического руководства, которое он презирал, добывая информацию из министерства иностранных дел через своего близкого помощника, постоянного заместителя