Шрифт:
Закладка:
Продать политику вторжений и аннексий политически активной части итальянской общественности было несложно. Колониализм процветал в Италии, как и в других местах, и «память» о римской Африке, когда территория Ливии была хлебной корзиной империи, гарантировала, что Триполитания будет занимать центральное место на колониальных горизонтах королевства. В 1908 году скромный Ufficio Coloniale (Колониальный офис министерства иностранных дел) в Риме был расширен и преобразован в Direzione Centrale degli Affari Coloniali (Центральную дирекцию по делам колоний), что свидетельствует о растущем значении африканских дел для правительства[748]. С 1909 года националист Энрико Коррадини, поддержанный националистической газетой L’Idea Nazionale («Национальная идея»), начал энергичную кампанию за империалистическую политику в отношении Ливии. К весне 1911 года он открыто требовал вторжения и аннексии[749]. Среди политической элиты было широко распространено мнение, что Италии нужны «плодородные» земли, чтобы расселить покидающих страну эмигрантов. Даже социалисты были восприимчивы к этим аргументам, хотя они имели тенденцию скрывать их за разговорами об экономической необходимости[750].
Однако до лета 1911 года высшие руководители Италии оставались верны старой доктрине, что Италия не должна провоцировать распада Османской империи. Еще летом 1911 года премьер-министр Джованни Джолитти категорически отвергал призывы занять более агрессивную позицию по отношению к Константинополю по ряду вопросов, касающихся управления Османской Албанией[751]. Именно интервенция Франции в Марокко оказалась той последней каплей, которая все это изменила. Итальянское министерство иностранных дел посчитало, что у него есть прекрасные основания для требования «услуги за услугу» в Ливии. Ввиду «радикального изменения» ситуации в Средиземном море по инициативе Франции, теперь, как отметил высокопоставленный представитель итальянского министерства иностранных дел, невозможно «оправдать» политику продолжающегося бездействия «перед общественным мнением»[752].
Именно Великобритания, Франция и Россия, державы Антанты, а не союзники Италии по Тройственному союзу, подтолкнули Рим к действиям. В начале июля 1911 года итальянцы сообщили британскому правительству об «обидах», якобы нанесенных итальянским подданным в Триполи османскими властями (для европейских держав было стандартной практикой узаконивать свои хищнические действия, заявляя, что их присутствие необходимо для защиты своих граждан от жестокого обращения). Когда 28 июля итальянским послом в Лондоне маркизом Гульельмо Империали перед британским министром иностранных дел был поставлен вопрос о реальном вмешательстве, реакция Грея была поразительно благоприятной. Грей «желает выразить сочувствие Италии», как он сказал послу, «ввиду очень хороших отношений между нашими странами». Если к итальянцам несправедливо относятся в Триполи и «если Италия тем будет вынуждена к действиям», Грей обязался «выразить туркам мнение, что перед лицом несправедливого обращения с итальянцами турецкое правительство не может ожидать ничего другого»[753]. Неудивительно, что итальянцы прочли в этих запутанных дипломатических формулировках, что Британия дает им зеленый свет для нападения на Ливию[754]. И Грей остался верен своим обещаниям: 19 сентября он проинструктировал постоянного заместителя государственного секретаря сэра Артура Николсона, что «очень важно», чтобы ни Англия, ни Франция не препятствовали Италии в ее замыслах[755]. На итальянские запросы в Санкт-Петербург ответ был еще более любезным. Послу Италии в Санкт-Петербурге сказали, что Россия не будет возражать, если Италия захватит Ливию; на самом деле Санкт-Петербург призвал Италию действовать «быстро и решительно»[756].
Таким образом, с государствами Антанты велась интенсивная предварительная дискуссия. При этом к своим партнерам по Тройственному союзу Италия, напротив, относилась с бесцеремонным пренебрежением. 14 сентября премьер Джолитти и маркиз ди Сан-Джулиано, министр иностранных дел, встретились в Риме, чтобы договориться о том, что военные действия должны быть начаты как можно скорее, «до того, как правительства Австрии и Германии [узнают] об этом»[757]. Эта скрытность была вполне обоснованна, поскольку немцы не желали, чтобы их итальянский союзник начинал войну против их турецких союзников, и делали все возможное для достижения мирного разрешения спорных вопросов между Римом и Константинополем. Посол Германии в столице Османской империи даже предупредил своего итальянского коллегу, что итальянская оккупация Ливии может привести к свержению режима младотурок и спровоцировать череду беспорядков, которые вновь вскроют весь Восточный вопрос[758]. Министр иностранных дел Австрии граф Эренталь неоднократно призывал итальянцев к сдержанности, предупреждая их, что поспешные действия в Ливии могут иметь нежелательные последствия для Балканского полуострова, и напоминая им, что они сами всегда заявляли, что стабильность и целостность Османской империи были в интересах Италии[759].
Сан-Джулиано был прекрасно осведомлен о противоречиях в итальянской политике и представлял «нежелательные последствия», которые беспокоили австрийцев. В длинном докладе от 28 июля 1911 года королю и премьер-министру министр иностранных дел привел аргументы за и против вторжения. Он признал «вероятность» того, что ущерб, нанесенный престижу Османской империи, «побудит балканские народы выступить против нее и ускорит кризис, который может […] буквально толкнуть Австрию к действиям на Балканах»[760]. Ход мыслей, лежавших в основе этих пророческих комментариев, был не заботой о безопасности Австро-Венгерской империи как таковой, а скорее выражением опасений, что волна балканских потрясений может быть благоприятной для Австрии в ущерб Италии – особенно в Албании, которая во многих кругах рассматривалась как еще одна будущая итальянская колония[761]. Тем не менее эта опасность потери позиций на Балканах противопоставлялась в размышлениях Сан-Джулиано мысли о том, что время для итальянского предприятия в Северной Африке, возможно, истекает:
Если политические причины не ослабят или не уничтожат Османскую империю, в течение двух или трех лет у нее будет мощный флот, который сделает для нас более трудными и, возможно, даже нереальными действия против Триполи…[762]
Самая поразительная особенность этого последнего аргумента – то, что под ним нет каких-либо оснований. Правительство Османской империи, несомненно, очень хотело обновить свой устаревший флот. В Англии даже был размещен заказ на строительство одного современного линкора, а другой турки готовились купить у Бразилии. Но эти скромные усилия затмевались планами итальянского военно-морского строительства, не говоря уж о текущей численности итальянского военного флота, и не было ни одной причины предполагать, что турки в ближайшее время способны каким-либо образом нарушить столь комфортное для Италии превосходство в Восточном Средиземноморье[763]. Таким образом, аргумент был основан не столько на фактическом или прогнозируемом балансе сил, сколько на своего рода страхе перед потерей времени, темпоральной клаустрофобии, которая, как мы видим, повлияла на образ мышления многих европейских государственных деятелей той эпохи – ощущение того, что время стремительно утекает, что в ситуации, когда ресурсы тают, а угрозы растут, любая задержка обязательно повлечет за собой серьезные потери.
Вследствие всего этого, 3 октября 1911 года, после череды незначительных морских стычек, на кораблях итальянской военной эскадры, стоявшей на рейде перед гаванью Триполи, прозвенели сигналы «Корабль к бою приготовить». Итальянский офицер, находившийся на борту одного из кораблей, вспоминал, как «из кают и кубриков к орудиям устремился поток артиллеристов и заряжающих, сигнальщики бросились к рупорам». Лифты начали поднимать к батареям белые снаряды с красными наконечниками, которые орудийные команды аккуратно раскладывали за каждой пушкой. Ровно в 3.13 пополудни «Бенедетто Брин» выпустил первый снаряд по Красному форту, стоявшему на косе, окружавшей гавань Триполи. Это был сигнал к мощному залпу, который «прогремел над морем в окутавших эскадру облаках белого дыма»[764]. Город Триполи пал после вялого и непродолжительного сопротивления и был занят 1700 итальянскими морскими пехотинцами всего через 48 часов после начала боевых действий. В течение следующих нескольких
