детский летний лагерь на северо-западе Афганистана, замечал, что у многих афганских детей впервые в жизни появились своя кровать, одеяло и подушка. «Кто-то кормит их четыре раза в день, для них это было невероятно»[776]. Хотя советники гордились тем, что забота о детях стала частью их профессиональных обязанностей, память о собственном советском детстве в сочетании с афганской реальностью — детством как хаосом — укрепляла их приверженность государству, которое заботится об эмоциональном состоянии человека. Таким образом, ВЛКСМ не просто представлял возможность заниматься «партийной работой», но и стал для некоторых «организацией, которая привила своим членам глубокую духовность». В пользу комсомола говорило то, что хотя попытки исправлять чужое детство заставляли его членов искать новые индивидуальные формы деятельности за пределами того, что им предписывали, все эти люди оставались глубоко привязанными к самой организации[777].

Ил. 7. Приобщение афганских детей к символическому и материальному миру социализма. Обратите внимание на игрушечных медведей, широко распространенных в российской культуре, но очень мало известных в афганской, а также на кран и железную дорогу — материальные символы будущего социализма и модерности. Афганские пионеры получают игрушки из СССР. Дворец пионеров в Кабуле. Демократическая Республика Афганистан. Фото В. Суходольского, 1984 год (С разрешения РИА Новости)

Снова повторим: возникала странная симметрия между советскими советниками и европейскими гуманитаристами по обе (выбранные ими самими) стороны линии Дюранда. И те и другие указывали на моральный приоритет заботы о детях, но называли разные причины этого приоритета. Для СССР главным было то, что детство представляло собой тигель для формирования политического сознания. Например, когда японский режиссер документального кино (и в прошлом коммунист) Нориаки Цукимото посетил в 1985 году Кабул, кураторы включили в программу его пребывания поездку в детский дом «Ватан» («Отечество»), расположенный за пределами столицы[778]. Цукимото был сильно впечатлен. «Учителя назначались после тщательного отбора, потому что цель состояла в том, чтобы дать детям экспериментальное, образцовое образование. Я уверен, что политическое воспитание имело место, но приоритет отдавался практическим навыкам». Посетив столовую, режиссер отметил, что «у этих школьников будет возможность учиться в институтах Восточного блока». Вместо того чтобы оплакивать свои потерянные семьи, «эти дети, конечно же, принимают свою новую жизнь как нечто само собой разумеющееся и готовы вступить в счастливое будущее».

На самом деле воспитанников детского дома немедленно записывали в «Пишгаман» (эквивалент советской пионерской организации), а многих заставляли проходить десятилетнюю программу обязательного образования в Советском Союзе[779]. Дети становились частью политики: «Тех, кто не был членом „Пишгамана“, — вспоминал один из оставшихся в живых, — заставляли это сделать, вызывая в кабинет директора, где их избивали. Если они все равно отказывались, им давали письма с угрозами для передачи родителям. В этих письмах указывалось, что ребенок хотел поехать в Советский Союз». Вот почему дети-сироты и дети без отцов (другая основная группа в детском доме) были так ценны для НДПА. В отсутствие моральных возражений со стороны родителей государство могло формировать ребенка, исходя из своих политических целей. Когда советские граждане шутили, что их родина «не страна, а детский сад», они непреднамеренно проговаривались о мрачной правде: импорте методов формирования личности ребенка[780].

В то же время эта мрачная истина резко контрастировала с переменами в отношении к детству за пределами Советского Союза. Только после Второй мировой войны дети стали «символами одновременно и неурядиц военного времени, и послевоенного обновления»[781]. Утверждения историков о том, что детство является «изобретением» модерной эпохи, положили начало целому научному направлению — исследованиям детства, которые смогли показать, что и в Средние века, и в Новое время детство воспринималось как особая фаза жизни, подлежащая опеке[782]. Политика по отношению к детству «постепенно прогрессировала во всем мире после Второй мировой войны, особенно после того, как в 1946 году был создан ЮНИСЕФ, в 1959 году ООН приняла Декларацию прав ребенка, а в 1989 году — Конвенцию о правах ребенка. Этому прогрессу сопутствовал рост мобилизационной активности неправительственных организаций. Начиная с 1970 года они занимались вопросами жестокого обращения с детьми; в 1980‐е годы — вопросами детского труда и, наконец, в 1990‐х годах — проблемой педофилии и кровосмешения»[783]. В целом этот прогресс по отношению к детям как объектам международного мониторинга ознаменовал отход от характерных для середины XX века представлений о детях как «биологическом и политическом будущем национальных сообществ»[784]. Изнуренная Европа рассчитывала на детей в деле формирования однородных национальных государств, но к концу XX века подобные националистические практики, взятые на вооружение коммунистами из стран третьего мира, стали квалифицироваться как насилие над «до-политическими» по своей природе детьми. Переход от понятия «гордость нации» к представлению о невинном «секуляризированном младенце-Христе» был знаком перемен, в результате которых «гуманитаризм, поскольку он дистанцировался от идеи национального государства, ушел с политического поля» в область межчеловеческой солидарности[785]. А поскольку число афганских сирот постоянно увеличивалось, это противоречие между советской и гуманитаристской трактовкой детства приобретало все большую значимость[786].

С увеличением числа детей-сирот возникла потребность в большем количестве молодежных советников — в особенности владеющих языками Афганистана. Упомянутые выше вопросы идентичности оказались особо важны для такой группы советских граждан, отправленных умирать за «большую ошибку», как таджикские переводчики и советники[787]. Афганистан находился недалеко — «за речкой» — от Таджикистана, но за этой речкой уже не было привычной советской жизни[788].

Один из комсомольских советников, работавший в Бадахшане, вспомнил свои первые кабульские впечатления: только через несколько недель после прибытия он сумел избавиться от подозрений, что любой человек в тюрбане или «паколе» (головной убор, прославившийся благодаря Ахмаду Шаху Масуду) хочет его убить[789]. Ему предстояло многому научиться: как объяснил ему его шофер, советскому таджику следовало изменить форму усов: либо отрастить их в форме буквы «n», как это делали халькисты, либо придать им форму «u», как у парчамистов, либо сбрить полностью. Бесформенные усы могли привести к недоразумениям. Затем он вспомнил изумление афганцев, услышавших названия городов советской Средней Азии. «Душанбе… Ташкент», — произносил советник с улыбкой, понимая, что эти названия («Понедельник» и «Место камня» соответственно) прекрасно понятны афганцам. Но когда он назвал экономический центр своей республики, они пришли в ужас: «Ленинабад?!»

Если не принимать во внимание подобные истории, то