дружбе с СССР»[764]. Однако, по всей вероятности, Махмада не учили в Ташкенте тому, как управлять колониальной границей: административные задачи, которые должен был выполнять комсомол, исходили из представления о жестко контролируемых границах. Режимы, подобные СССР, «твердо стояли на том, что власть и эффективность государства основываются на насыщенности пространства внутри границы»[765]. Ни одна точка внутри нее не должна была остаться незатронутой возможностями, предоставляемыми печатным станком, дактилоскопией и сталью. Этот акцент на ограниченном пространстве порождал «впечатляющие модели пограничной охраны, призванные сделать традиционную территориальность понятной для всех», что было особенно заметно в случае Берлинской стены[766]. Однако в Афганистане такая установка порождала нереалистичные ожидания. Граница ничего не значила, и тем не менее ее присутствие на картах заставляло советников прибегать к стратегиям, исходящим из представлений о замкнутости, чтобы преобразовать невидимые линии в места учета и насилия.

Могло показаться, что советская административная система работала превосходно. Она связывала партию с экономикой, а то и другое — с территорией. Но «связывая и интегрируя продукты многих экосистем и сообществ», советская система «затемняла те связи, которые она создавала. Ее тенденция состояла в том, чтобы полностью вырваться из пространства, управляя своей деятельностью с помощью организационных диаграмм, в которых акцентировалась функциональность, а не география»[767]. Успех системы сделал экономику похожей на интеллектуальное построение — не поддающееся упрощению и не сводимое к многочисленным, но хорошо прослеживаемым этапам создания. Афганистан совершенно не подходил для этого административного лоскутного одеяла. В результате членами ДОМА оказывались в основном студенты и полицейские, но отнюдь не порождаемые воображением социалистов «пролетарии». Как ни старались комсомольцы создавать свои первичные организации в отдаленных горных кишлаках, эти усилия леваков-«территориалистов» были обречены на провал в условиях, когда не было ни контроля над границами, ни дымовых и фабричных труб. Достижения СССР были огромны, но характерное для Советов отсутствие понимания местных социальных связей мешало советникам увидеть специфику определенного момента в истории суверенности.

«ЕСЛИ НЕ ЗА ВЕЛИКУЮ ИДЕЮ…»

Прежде чем начать рассказывать о событиях второй половины 1980‐х годов, следует обратиться к вопросу о том, как сами советники понимали свою миссию. Практически все они подчеркивали, что политика принуждения со стороны партийных органов практически исключала сознательное решение отдельных людей отправиться в Афганистан. «Принимали такое решение, значит, надо», — рассказывал Зайдулло Джунаидов[768]. «Мы все жили под словом „надо“, — объяснял Вячеслав Некрасов, — каждому пришлось не раз услышать: „Есть мнение направить вас…“»[769]. Афганистан часто был всего лишь одним из пунктов великой командировки жизни. Личность Некрасова сформировалась в трудных условиях: два года службы в армии на границе с Китаем; работа на БАМе; и наконец, Афганистан. Партийные назначения в азиатские командировки настолько укоренились в сознании, что, когда Некрасову позвонили из Свердловского обкома и сказали: «Есть мнение направить вас» (в Афганистан), ему «пришлось придумывать легенду для семьи. Сказал, что собираюсь в Монголию. Годик поработаю, а потом всех перевезу. Даже русско-монгольский словарик для убедительности где-то откопал». Как и неосвоенный, завалившийся в пыльный угол монгольско-русский словарь, Афганистан в сознании многих имел отношение к какой-то смутной «дали»: это были не трудности, не приключения, а всего лишь еще одна остановка в череде переездов, которых было много в жизни советского человека.

Такое отношение к делу может показаться прохладным энтузиасту-либералу, видящему в работе по развитию возможность «изменить ситуацию». Как бы то ни было, очень немногие комсомольские советники горели желанием поехать в Афганистан. «Я был самый обычный человек», — вспоминал Некрасов[770]. Бесконечные переводы с места на место, пока партийный босс не решит «перевести нас всех куда-то еще», мешали воспринимать происходящее как этапы карьеры, а тем более как опыт изменения собственной личности. Комсомольские назначения были эпизодами, когда человек «оказывался» в том или ином месте или «попадал» на ту или иную работу, а не возможностью для личностного роста; один из советников характеризовал коллегу так: «Он был просто нормальным человеком, который оказался в этой системе»[771]. От этого отделялась область «человеческих отношений» и «человеческих», а не карьерных ценностей, где было возможно выражение эмоций и достижение совместных целей, которых не давал комсомол. И это не должно удивлять. Весь смысл организации заключался в том, чтобы превратить эмоционально окрашенную «работу с молодежью» в товар, имевший одинаковую ценность в Кандагаре и в Риге.

И все же советская система непреднамеренно создавала возможности для индивидуальных экспериментов и продуцировала новые идеи о международной работе как способе осуществления этих экспериментов. Например, служба в Афганистане вырабатывала особое отношение к «идеальному детству»: человек одновременно отдалялся и парадоксальным образом приближался к нему. Так, Стручков писал о том, что советскую историю можно понять как борьбу поколения, рожденного после катастрофы, за создание разумного мира для детей[772]. «Нравится или нет, — говорил Стручков, — Советский Союз был системой для работы с молодежью — пионеры, комсомол, партия». В жизни чередовались трудности и «энтузиазм», проявляемый ради мирной жизни следующего поколения. Результатом стало «беспощадное производство пространств, предназначенных для конкретных, предсказуемых и „правильных“ форм социального взаимодействия… мягкого ГУЛАГа», при котором детство вне комсомола считалось ненормальным[773].

Но после того, как эта цель была достигнута при «развитом социализме», подобное нормирование детства (или по крайней мере понимание того, что раз детство нормировано, то им можно научно управлять) стало порождать новые проблемы. «Нормальность» была установлена ценой необходимости определять успех мерками пионерской организации, комсомола и партии. Что они сделали по сравнению с поколением отцов, сражавшихся в Великой Отечественной войне? Первое мирное советское поколение получило то, о чем мечталось десятилетиями, — спокойное детство. Однако это достижение парадоксальным образом заставляло людей «испытывать себя» в «настоящей жизни».

Афганистан предоставлял именно такую возможность. Стручков с радостью взялся за работу: «Если не за великую идею, хотели проверить, что ты значишь»[774]. После слишком нормального детства война представлялась «интересной штукой в жизни», позволявшей испытать свою храбрость. Но, разумеется, по иронии судьбы путешествие, предпринятое для того, чтобы проверить себя «вне» системы, проходило внутри нее — в комсомоле. Таков был один из многих примеров того, как социализм не только ограничивал, но и открывал возможности для самосовершенствования[775]. Оказавшись в Афганистане, советники посвятили себя ни больше ни меньше как профессиональному управлению детством. Некрасов, рассказывая, как он создавал