«отступниками и агентами коммунизма»[711]. Один из лидеров протестующих осудил Захир-шаха и род Моджаддеди как предателей ислама[712]. Правительственные полицейские силы арестовали его, что вызвало 27 мая 1970 года ряд ответных протестов в Джелалабаде и Газни, в ходе которых было убито тринадцать мулл[713]. По-видимому, никто из протестующих не принадлежал к элите Нангархара, продолжавшей поддерживать Захир-шаха. Никто не был вооружен чем-то более серьезным, чем кирпич или дубина[714]. Однако признаки нестабильности росли. В ноябре 1970 года толпа напала на акцию протеста НДПА в Михтарламе и растерзала одного из правительственных активистов. Ходили слухи, что среди зачинщиков беспорядков был «пакистанский мулла»[715].

Государственный переворот, совершенный в 1973 году Даудом, усилил напряженность в приграничных районах. Если Захир-шаху муллы просто не доверяли, то Дауда они объявили марионеткой Советского Союза. Когда Дауд начал широкое строительство дорог в зонах проживания племен, их вожди заподозрили, что он больше стремится к завоеваниям, чем к усилению государства. Дауд не заботился о том, чтобы развеять эти слухи, и в то же время пытался взимать больше прямых налогов с отдельных общин и брать в свои руки контроль за трансграничной торговлей[716]. Число сторонников Дауда в провинциях уменьшалось, а его прямолинейные требования создания «Пуштунистана» держали Исламабад в состоянии повышенной готовности. Дауд окончательно подорвал к себе доверие, когда предоставил убежище семьям белуджских повстанцев из Пакистана. Однако после неудавшегося пакистанского государственного переворота 1975 года триада, состоявшая из спонсируемых Межведомственной разведкой Пакистана исламистов, НДПА и племен, вынудила Дауда поменять прежнюю риторику, призвав к «достойному решению» вопроса о «Пуштунистане». Дауд почти достиг соглашения с Зия-уль-Хаком во время своего визита в Исламабад в марте 1978 года. Оттолкнув от себя афганскую религиозную элиту и вождей племен, Дауд стал полностью зависим от состоявших в НДПА офицеров, которые привели его к власти.

Однако, когда в апреле 1978 года эти офицеры свергли Дауда, их дальнейшая политика только подстегнула сопротивление народных масс. Халькисты, возможно, были радикальны в своей позиции по отношению к «Пуштунистану», но лозунги Демократической организации молодежи Афганистана («Каждый афганец должен быть советистом» и «Во всем равняться на Советский Союз») мало способствовали ослаблению страха перед советским господством[717]. В мае 1978 года муллы пытались спровоцировать восстание, объявив новое правительство «антиисламским»[718]. В Пактии и Кунаре повстанцы жгли леса, а осенью были подожжены также офисы НДПА в провинциях Забуль и Газни. Менее горячие головы искали политическое решение; летом 1978 года старейшины племен из Джаджи, Мангала и Джарджана отправились в Рим, чтобы просить жившего там в изгнании Захир-шаха восстановить монархию. (Бывший король предпочел остаться на своей итальянской вилле.) Попытки смягчить ход событий провалились. Получали распространение листовки, печатавшиеся по обе стороны границы, в которых Тараки и Амина обвиняли в том, что они советские шпионы, и такие способы полемики становились повсеместными[719].

Восток Афганистана, который когда-то рассматривался как плацдарм для создания «Пуштунистана», разваливался. С точки зрения исламистов и пакистанского истеблишмента, виноват в этом был «Хальк». А по мнению левых пуштунов, империалисты-пенджабцы «де-пуштунизировали» их братьев посредством религиозной пропаганды[720]. В начале 1979 года Тараки и Амин дали сигнал. Они встретились с лидерами племен мангал, ахмадзай и тота-хел и гарантировали безопасное возвращение «улемов» из Пакистана. Но эти пропагандистские ходы представляли собой «рассчитанные на внешний эффект парадные мероприятия, и какого-либо осязаемого результата они не давали, кроме того, что вводили партию в заблуждение картиной внешнего благополучия»[721]. Кроме того, Амин и Тараки поступили глупо, объявив, что Апрельская революция совершилась для всех пуштунов «от Амударьи до Инда» (то есть как для афганских, так и для пакистанских пуштунов), что, как и следовало ожидать, спровоцировало Зия-уль-Хака на репрессии против левых сил в Пакистане[722]. Осенью 1979 года, когда Амин уничтожил Тараки, пограничные районы стали ареной сражений между примерно 15 тысячами моджахедов, с одной стороны, и правительственными войсками — с другой. В Асадабаде, единственном городе провинции Кунар, который контролировало правительство, афганская армия убила 800 мирных жителей. О полном отрыве Амина от реальности говорит то, что он переименовал Джелалабад в Таруншахр («Город Таруна») в честь убитого армейского полковника. Бабрак Кармаль пришел к власти, но это не решило основных проблем НДПА. Активистов-халькистов, возможно, ненавидели, но они, по крайней мере, знали жизнь того населения, которое их ненавидело. Парчамистам, получавшим назначения на восток Афганистана после 1979 года, пришлось бороться не только с теми, кто выступал против НДПА, но и с рядовыми халькистами, которые рассматривали «Парчам» как советскую марионетку.

Таковы были сложности, с которыми сталкивались прибывавшие в афганскую глубинку советники из СССР. В этой главе рассказывается, как комсомольские работники — представители страны, которая всегда была «неизбежно вовлечена в процессы, относящиеся не только к России», — имела в Афганистане дело с проблемами, возникавшими главным образом из территориальных предпосылок их проекта развития[723]. Несмотря на различия между идеологиями участников холодной войны, которыми они мотивировали свои проекты модернизации, развитие мыслилось в рамках «разграниченного» политического пространства[724]. Это напряжение между градиентом и многоугольником наиболее ярко проявилось, когда исторический подход Советского Союза к развитию, связывавший с территориальной властью не только экономику, но и политику, вошел в транснациональное пространство пограничных земель. «Пуштунистан? — размышлял бывший переводчик Абдулвахоб Вахидов. — Я был там. Его нет на карте, но я был там!»[725] Только к концу 1980‐х некоторые советники позабыли про воображаемые карты, отказались от мечты о полном подчинении сельских районов НДПА и передали власть местным племенам. Эта перемена, однако, поставила под сомнение сам смысл их присутствия: в Афганистане управление по советскому образцу оказалось не просто неэффективным, но превращало все на своем пути в хаос. Далеко не столь прямая, как Невский проспект, извилистая дорога от «пуштунвали» к коммунизму многое говорила о границах возможностей применения советского проекта в мире, который делался столь же взаимозависимым, как и считавшиеся изолированными пограничные районы, неожиданно ставшие ареной событий глобальной холодной войны.

ПО НАПРАВЛЕНИЮ К ПОЛИТИКЕ ТЕРРИТОРИАЛЬНОСТИ

Летом 1981 года советники из группы «Комсомол-2», к которой принадлежал Валерий Сидоров, разъехались по центрам провинций. Присылавшиеся ими отчеты свидетельствовали о том, что «военно-политическая обстановка в зоне „Восток“ за истекший промежуток времени не улучшилась и остается крайне напряженной»[726].