четвертого курсов, бежавшие из Кабула, чтобы избежать призыва в армию, и потому не закончившие обучение и не имевшие дипломов. Вообще же «в Афганистане в 1970‐е годы слово „доктор“ могло означать кого угодно, от человека с дипломом доктора медицины до владельца аптечки первой помощи»[664]. Шёнмайр разыскал бывших преподавателей медицинского факультета Кабульского университета, чтобы они оценили медицинскую грамотность студентов.

Это был только первый шаг. Шёнмайр провел переговоры с лидерами моджахедов, чтобы подтвердить политическую надежность врачей и целесообразность отправки, например, врача, связанного с Исламской партией Афганистана («Хезби-Ислами»), на территорию, контролируемую другой партией. Но отыскать честных афганцев было непросто. Так, например, Шёнмайр совершил ошибку, начав финансировать Общество афганских врачей (ОАВ) — группу, которая управляла только одной клиникой в Афганистане и дискриминировала пациентов, отдавая предпочтение пуштунам. ШКА прекратил финансирование ОАВ и создал собственный разведотдел, отправлявший наблюдателей в лагеря беженцев для выяснения, можно ли доверять тем, кто претендует на помощь ШУМС. Строгий отбор привел к тому, что ШКА приобрел репутацию организации, которую трудно обмануть, которая предоставляет помощь на основе объективных параметров. Сотрудничая с «Врачами без границ» (которые обеспечивали саму возможность существования афганских больниц) и используя свою собственную систему снятия отпечатков пальцев, чтобы гарантировать доставку лекарств, ШКА стала действовать вполне успешно[665]. После поездки Шёнмайра ШКА подал в ШУМС новый запрос на 130 тысяч долларов США[666].

Ил. 6. Представитель Шведского комитета по Афганистану (ШКА) Андерс Фенге (слева) в офисе Шведского управления международных связей в Пешаваре (Пакистан) встречается с представителями афганских моджахедов (на диване) для обсуждения медицинской помощи (С разрешения Бёрье Алмквиста)

Запутанный клубок обстоятельств приводил порой к странным партнерствам. ШКА вступил в союз с группами моджахедов, так как, по выражению Бёрье Алмквиста, «партизанам приходилось плавать, как рыбам, в океане людей». «Мао оказался старым дураком, — объяснял Алмквист. — Все это конфуцианство — уважение к родителям и тому подобное. Но он преподал несколько хороших уроков, касавшихся партизанской войны»[667]. Специалисты по развитию, такие как Шёнмайр и бывший сотрудник миссии ПРООН в Кабуле Сикстен Хепплинг, объединили свои усилия с бывшими журналистами, такими как Андерс Фенге (глава представительства в Пешаваре на протяжении большей части 1980‐х годов) и модернизировавшимся крылом моджахедов. Как рассказывал Алмквист, даже в руководимой Гульбеддином Хекматияром «Хезби-Ислами» состояли некие интеллектуалы, которые считали, что эта партия представляет радужное «современное» будущее[668]. Объединенные верой в деревню и противостоянием Советам, шведская гуманитарная организация и группы моджахедов вступили в десятилетнее партнерство на территории, в прошлом составлявшей ядро «Пуштунистана». Но то было в прошлом: хотя пакистанская разведка терпимо относилась к таким исламистским партиям гильзаев, как партия Хекматияра, она нанесла удар по пропуштунской националистической партии «Афганская нация» («Афган миллат»). Вскоре «Афганская нация» почувствовала, что ей стало опаснее действовать в Пакистане, чем в Афганистане. Пуштунское самоопределение теперь могло заявлять о себе только на условиях, которые диктовал Исламабад.

Тем временем победа социал-демократов на выборах в Швеции в сентябре 1982 года поставила под угрозу планы ШКА. Вернул себе власть Улоф Пальме, чья поддержка вмешательства ШУМС в дела Афганистана была далеко не безусловной. Тем не менее осенью, не дожидаясь новостей от ШУМС, снаряженные Комитетом афганские врачи отправились из пакистанских Федерально управляемых зон племен в Афганистан, чтобы доставить медикаменты в больницу провинции Газни[669]. 11 января 1983 года офисы ШКА в Стокгольме получили сообщение: «Швеция является первой страной в мире, которая направила государственные средства для помощи пострадавшему от войны афганскому народу»[670]. Неделю спустя парламентские дебаты в риксдаге подтвердили легитимность так называемой «шведской модели». Как сказал один умеренный депутат: «Конечно, Швеция помогала и продолжает оказывать помощь <Афганистану>, но эта помощь имеет весьма скромный размер по сравнению с гуманитарными акциями Швеции в других частях мира».

Подчеркивание «скромного размера» преуменьшало использование государственного финансирования для транснациональной помощи, но таковы были контуры этого проекта, осуществляемого в соответствии с общим положением дел в мире. Такие представители фармацевтических компаний, как Шёблом, имели опыт борьбы с гуманитарными катастрофами в странах третьего мира. Шведские деньги — сначала транши ШУМС, затем пожертвования от частных лиц как результат «глобализации совести» — уходили на лекарства, брошюры и зарплату для афганцев. Это были те афганские граждане, которые использовали предоставленные Швецией средства, чтобы лечить, а затем учить своих соотечественников. Таково было последнее звено в транснациональном проекте Пакистана — гуманитарная миссия, осуществлявшаяся с пакистанской территории, раньше составлявшей ядро «Пуштунистана». Именно это оказалось последним необходимым фрагментом пазла. Салман Рушди писал о разорванном войной Пакистане как о «стране, разделенной тысячью миль на два крыла… огромной птице, у которой вместо тулова — клин чужой и враждебной земли (злее врага и не сыскать!). И нет перемычки меж крыльями, разве только Аллах соединяет их»[671]. Спустя десятилетие Пакистан являл собой не менее диковинную географию, разорванную прихотью картографов, но объединенную усилиями гуманитаристов.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Американская поддержка гуманитарных операций формировалась на удивление медленно. Правда, советское вторжение сразу вызвало геополитическую обеспокоенность в Вашингтоне, но в сохранившихся документах весьма сложно обнаружить возмущение вмешательством с позиций морали. Более распространенными были рассуждения об Афганистане как о «неописуемой стране, населенной неописуемыми людьми — пастухами и контрабандистами» или о моджахедах как о «мусульманах-фундаменталистах с допотопным племенным укладом, рядом с которыми Хомейни выглядит аспирантом Массачусетского технологического института»[672]. Вторжение связывали с угрозой поставкам нефти из Персидского залива, а не с вопиющим насилием по отношению к афганцам. За исключением статьи журналиста Майкла Кауфмана в New York Times, газеты «явно не доверяли сообщениям о злодеяниях, по крайней мере до 1983 года»[673].

Это сильно отличалось от того, что происходило в Париже. Там разочаровавшиеся в коммунизме социалисты посвятили осуждению советского вторжения специальный летний выпуск газеты Les Temps Modernes, где использовали далекую от геополитики терминологию. «Это должно стать концом всех „даже если“, которыми оправдывались слабые попытки защитить наши мечты: что СССР остается социалистическим, даже если… Что нужно называть этого монстра, пожирающего собственных детей, „социализмом“, даже если… Мы должны самоопределиться, игнорируя любвеобильных либералов и мудрых профессоров, которые не могут расстаться с теми ценностями, которые прежде мы сами охотно назвали бы формальными»