внимание происходящее за пределами линии Дюранда. Действительно, на всей полосе земли от Асадабада до Хоста постоянно происходили разнообразные обмены, связывавшие Афганистан с Пакистаном, Китаем и Таджикистаном. Здесь действовали торговые коридоры — например, такой коридор шел вдоль реки Кабул, связывая города Кабул и Пешавар. Другие маршруты вели из юго-восточного Афганистана в пакистанские Федерально управляемые зоны племен и дальше к перевалам на север; другие — из северных районов долины Кунар к хребтам Каракорум и Синьцзян; третьи — от той же отправной точки до Бадахшана на севере и до долины Панджшер на юго-западе[696].

Большинство пуштунов на востоке были гильзаями, которые (тут мы рискуем повторить колониальные стереотипы) соблюдали главные пуштунские традиции: «али-бадал» (кровная месть), «малмастия» (гостеприимство) и «нанавати» (убежище), а кроме того, сохранили нехарактерную для других мест эгалитарную военную социальную структуру. Племена, живущие в этой части Афганистана, создавали «лашкары» — небольшие племенные армии и осуществляли «бадрага» — вооруженное сопровождение гостей и путешествующих торговцев. Можно утверждать, что различие между гильзаями и пуштунами дуррани на юге Афганистана заключалось прежде всего в расхождении между культурами, определяемыми понятиями «нанг» («честь») и «каланг» («налоги»)[697]. Представления о централизованном, с работающей налоговой системой государстве, возможно, приводили в восторг городских пуштунов, к которым принадлежали и основатели НДПА, так же как в прошлом эти идеи руководили стремившимися к иерархической организации общества правителями из Дурранийской династии и иностранными специалистами. Но у более эгалитарных племен — у живших в гордой нищете пуштунов-гильзаев — централизация часто возникала только в результате усилий правителей. Чиновники из Кабула приезжали к ним не для того, чтобы что-то дать, а для того, чтобы что-то взять. Племена, соблюдавшие «нанг» и не озабоченные так называемым «прогрессом», стремились защищать свои важнейшие ресурсы и взаимодействовать с государством не на его, а на своих условиях[698].

Именно по этой причине восток Афганистана оказался практически не затронут экономическим развитием. Выходцы из Пактии, такие как Хаджи Мухаммад Икбал, ключевая фигура в системе логистики, лоббировали помощь «своей» провинции[699]. Икбал поступал достаточно разумно, учитывая выбранную им отрасль, продвигая строительство международной автомагистрали, соединяющей афганскую кольцевую дорогу с Пакистаном через Пактию. Другие деятели мечтали о чем-то большем. Учитывая впечатляющий экономический рост Пакистана в 1960‐е годы, эмиграцию афганских пуштунов в Пакистан, а также то, что афганские националисты называли диктатурой пенджабцев, некоторые считали, что по отношению к Пактии имело политический смысл применение Пьемонтского принципа[700]. Если бы пакистанские пуштуны понимали, насколько хорошо это делают их афганские собратья, они поддержали бы ирредентизм. Как заявил Шер Хан, представитель племени Тани, «угнетенный пуштунский народ еще не смог реализовать свои права, и население нашей провинции может помочь ему во многих отношениях, даже несмотря на то, что их жизнь <в Пакистане> отнюдь не легка»[701]. Перспектива подчинить восток централизованному управлению, особенно с помощью иностранцев, на которых можно будет возложить вину за неудачи, также сыграла определенную роль.

Пактия была не единственной восточной провинцией, где проводились «научные» социальные преобразования. Так, например, водосборный бассейн реки Кабул занимал центральное место в советских планах развития Афганистана. Советские инженеры построили плотины и гидроэлектростанции Наглу и Дарунта для борьбы с наводнениями и для обеспечения электроэнергией Кабула и Джелалабада соответственно[702]. В 1964 году советские специалисты занялись сельским хозяйством вокруг Джелалабада[703]. Профессор Идрис Ахундзаде из ВНИИ цветоводства и субтропических культур определил, что здешние земли пригодны для выращивания цитрусовых, фиников и маслин. Вскоре бульдозеры, экскаваторы и самосвалы убрали валуны, которые столетиями оседали в почве из‐за речного стока. Инженеры построили для полива 70-километровый канал, помогавший выращивать урожай государственным предприятиям[704]. «С какой надеждой смотрели на нас местные жители! — вспоминал Ахундзаде. — Через долину проходят пути кочевников, а они прекрасно понимали, что значит для страны, для них самих, если оживут эти мертвые земли. И уже во время строительства кочевники оседали в окрестностях Джелалабада, наблюдая за нашей работой, а потом и помогая нам. Вы бы видели их глаза»[705]. По словам Ахундзаде, азербайджанские маслины, выраставшие в окрестностях Джелалабада, были раз в пять крупнее маслин, созревавших в садах в пригородах Баку. Но дело было не только в эффективности. «Вы знаете, о чем я тогда мечтал? — спрашивал Ахундзаде. — Чтобы Джелалабадский ирригационный комплекс помог обеспечить малоземельных крестьян орошаемыми сельскохозяйственными участками».

И все же зародившиеся в эпоху развития надежды были похоронены. «Проект развития провинции Пактия не оправдал ожиданий населения», — резюмировал один из представителей региона во время парламентских слушаний[706]. «Крупные суммы западногерманских марок и афгани расходуются на приобретение автомобилей, строительство коттеджей, прием всевозможных гостей и закупку горючего, причем отдача от всего этого мизерная». Регион, жаловался другой депутат, «находится в очень тяжелом положении, страдая от неграмотности, темноты, отсутствия больниц и лекарств. Народ не знает даже, что обозначает слово „доктор“». Число таких обвинений росло. Правительство не строило школы, больницы и дороги в достаточном количестве. Оно не сумело помешать племенам вырубить кедровые леса[707]. Ранее представители регионов, где проживали племена, начинали восстания из‐за слишком большого давления государства; теперь — из‐за слишком слабого его присутствия.

Социализм дал язык, на котором можно было сформулировать решения этих проблем. В 1963 году Кабульский университет открыл в Джелалабаде филиал, где студенты знакомились с левыми идеями, а средние школы, которые правительство строило по всему региону, дали работу представителям левой интеллигенции из числа пуштунов-гильзаев[708]. Эти люди были на целое поколение моложе лидеров НДПА. Как и Тараки, они стремились приобщить новое поколение гильзайской молодежи к транснациональному левому пуштунскому движению. А поскольку пакистанское государство, где доминировали высшие военные, промышленники и крупные землевладельцы, угнетало пуштунских социалистов, их усилия казались справедливыми и получали отклик. Пуштунов-гильзаев было очень много среди армейских офицеров, которые получали армейскую и политическую подготовку в СССР, а затем возвращались на военные базы в восточном Афганистане (именно там находилось большинство этих баз). В офицерском корпусе возникали ячейки халькистов[709]. К середине 1970‐х годов треть членов НДПА составляли выходцы из семи восточных и юго-восточных провинций[710].

Тем не менее на пути замыслов лидеров «Хальк» стояли мощные силы, не последнюю роль среди которых играли крупные землевладельцы и пакистанский истеблишмент. В поисках скрытых коммунистов 22 апреля 1970 года (в день 100-летия со дня рождения Ленина) муллы выступили против центрального правительства, называя афганское руководство