Соответственно наряду с «фразовым маркером № 26» порождающая грамматика должна была бы ввести для русского языка дополнительный оператор условного перехода, который, ввиду его особой значимости, мы закодируем номером 026: этот оператор должен осуществлять выбор между партиципиальным пассивом (был рассмотрен) и рефлексивным (рассматривался).

На первый взгляд, условием, определяющим работу «фразового маркера № 026», является видовая соотнесенность пассивной конструкции с оставленной за кадром активной конструкцией:

Мы рассматривали вопрос – Вопрос рассматривался нами;

Мы рассмотрели вопрос – Вопрос был рассмотрен нами.

То же и для двух других времен:

Мы рассматриваем вопрос – Вопрос рассматривается нами;

Мы рассмотрим вопрос – Вопрос будет рассмотрен нами.

Действительно, по-русски нельзя сказать ни Вопрос рассмотрелся нами, ни Вопрос рассмотрится нами. В обоих случаях обязателен партиципиальный пассив, т.е. как будто при переходе от глубинных к поверхностным структурам выбору одного из двух залоговых вариантов предшествует выбор глагольного вида.

К сожалению, стройность этой картины нарушается тем, что существуют полуразрешенные корреляции. Рядом с вполне корректным переходом: Дело это делают вполне определенные люди – Дело это делается вполне определенными людьми; и далее, по приведенному выше правилу: Дело это сделают вполне определенные люди – Дело это будет сделано вполне определенными людьми; при расширении исследуемого материала вдруг возникает нечто трудно объяснимое: Дело это, если и сделается, то не само собой, а вполне определенными людьми.

При рассмотрении такого неконформного случая выявляются сразу три обстоятельства:

· во-первых, некоторые носители русского языка (их, правда, меньшинство) не склонны признавать такую конструкцию легитимной;

· во-вторых, диапазон функционирования этой полулегитимной структуры заметно ограничен стилистически;

· в-третьих, далеко не каждый русский глагол способен вести себя так вольно.

В итоге наш «фразовый маркер № 026» оказывается в незавидном положении: где-то условия его триггерного переброса «в причастность / в возвратность» вполне определены, а где-то они начинают колебаться и вести себя совсем неопределенно.

Разумеется, на такой зыбкой основе нельзя построить сколько-нибудь изящную алгоритмическую схему порождения русского пассива, но в том-то и беда, что подобными зыбучими песками наполнен не только русский грамматический строй, но и английский, – это хорошо показали как упоминавшиеся выше Б. Коллиндер и Н. Даниэльсен, так и ряд других языковедов, среди которых в первую очередь должны быть отмечены У. Чейф[584], С. Итконен[585], С. Брекле и П. Люльсдорфф[586].

При чтении этих насыщенных фактами работ, острая критичность которых зиждется на фундаменте типологически разнообразного языкового материала, непредубежденному читателю становится ясным, что стремление к описательной однозначности и жесткому детерминизму в «лингвистике» Хомского возникает отнюдь не случайно: во-первых, такое стремление обусловлено определенными философскими взглядами (о которых мы скажем позднее), во-вторых, оно порождается автодидактной узостью лингвистического кругозора.

Но то, что в какой-то мере простительно Хомскому-логику[587], того нельзя извинить языковедам.

Что же касается философского основания алгоритмического построения теории грамматики, то в этом смысле у Хомского есть предшественники, из числа которых наиболее заметны Т. Гоббс и Ж. Ламетри. Конечно, Гоббс не создавал трансформационного анализа, но его стремление уподобить все науки механике и разложить любой процесс на последовательность элементарных актов, с несомненностью, обнаруживается в современных стараниях выстроить цепочки однозначно определенных микроопераций, долженствующих перевести мысль в речь. В свою очередь, Ламетри не строил порождающих грамматик, но его концепция человека как часового механизма, каждый поворот колесиков внутри которого жестко детерминирован, очевидным образом просматривается в компьютероподобном нагромождении операторов условного и безусловного перехода, приписываемом естественному языку.

Конечно, совсем не обязательно подражать Гегелю и награждать современных последователей Гоббса и Ламетри титулом механицистов, однако не подлежит сомнению, что неверная философская концепция языка, принятая Хомским, в немалой степени послужила причиной неадекватности его однозначно определенной, сугубо алгоритмизированной модели лишенному однозначности и отнюдь не алгоритмически построенному естественному языку.

Переходя к панхронизму трансформационного анализа, порождающей грамматики и порождающей семантики, мы обязаны начать с того, что для правильного понимания сути дела совершенно необходимо понятие толерантности. Напомним о различии между эквивалентностью и толерантностью: первая из них обязана обладать свойством

«если A эквивалентно B и B эквивалентно C, то из этого следует, что A эквивалентно C»,

тогда как для второй дело обстоит совершенно иначе, а именно:

«если A толерантно B и B толерантно C, то A может быть толерантно C, но отнюдь не обязано».

Это различие чрезвычайно существенно в математическом смысле: на множестве, для элементов которого определено отношение эквивалентности, задача выбора системы различных представителей классов эквивалентности всегда разрешима; и, наоборот, на множестве, для элементов которого задано лишь отношение толерантности, такая задача может вообще не иметь решения, а если таковое и существует, то создание алгоритма его построения далеко не всегда возможно – на этот счет имеется вполне строгое доказательство.

Но указанное различие, важное для математики, по крайней мере столь же – если не более – важно и для нас, языковедов. Дело в том, что только квазиязыки программирования организованы по первому способу, т.е. на базе эквивалентности, естественные же языки – всегда по второму способу, всегда на основе толерантности; вот почему «лингвистика» Хомского, небесполезная для теории алгоритмических квазиязыков, работающих в компьютерах, по отношению к естественным языкам человеческого общества принципиально не может быть эффективной.

Заметим, что такая же судьба ожидает любую концептуальную схему, учитывающую только отношение эквивалентности и пренебрегающую тем, что как синхронные состояния, так и диахронические изменения у каждого естественного языка целиком построены на толерантных корреляциях. Здесь мы опять сталкиваемся с необходимостью учета фундаментально важных свойств объекта, без должной реакции на которые модель имманентно обречена на неадекватность.

Простейшим примером отношения толерантности в языке могут служить синонимы. Возьмем ряд: дымка – марево – мгла – туман – пар.

Любые два соседние слова из этой цепочки суть синонимы (см. хотя бы «Словарь синонимов русского языка» М., 1970 – 1971), однако ее два крайние члена уже не могут считаться синонимами (судя по тому же словарю).

Диалектное пространство языка нередко тоже бывает устроено по принципу толерантности: говорящие на шлезвигском и на саксонском диалектах немецкого языка скорее всего поймут друг друга, аналогичной будет ситуация при общении между носителями саксонского и тирольского диалектов, но представители Шлезвига и Тироля вынуждены будут объясняться между собой на литературном немецком языке: говоря на родных диалектах, они практически не поймут друг друга.

По законам отношения толерантности происходит и изменение языка во времени. Англичанин времен Чосера и британец эпохи Шекспира с