При медленном темпе речи и тщательном артикулировании (диктовка в классе, повторение из-за плохой слышимости по телефону, ораторское или актерское акцентирование слова) отчетливо произносятся все три фонемы окончания: -aja. В среднем речевом темпе первым делом редуцируется срединный j, окончание начинает произноситься как двухфонемное – нечто вроде -аэ. Быстрый темп речи приводит к продвижению еще на один шаг дальше: наше -аэ стягивается в долгое -э, которому, собственно говоря, даже нет места в традиционном описании русских гласных, не включающем в себя оппозицию по краткости / долготе в качестве дифференциального признака.

Получается, что при трех различных темпах русской речи мы имеем дело с тремя вариантами морфемы -aja, которые отличаются друг от друга прежде всего количеством фонем. Кроме того, если при первых двух вариантах сама фонологическая система русского языка не претерпевает изменений, то при третьем варианте ее состав увеличивается на одну фонему.

В соответствии с генеративными принципами мы должны были бы в алгоритм синтеза русской речи ввести, во-первых, оператор выбора алломорфа для упомянутой адъективной морфемы; во-вторых, оператор переключения с одного, более старого, списка фонем на другой, более новый, т.е. учредить нечто вроде «диахронического переключателя внутри синхронии».

Иначе говоря, введение такого рода операторов в алгоритм перехода от мысли к речи, с точки зрения моделирования языка, эквивалентно признанию того, что разнопродвинутые модели включаются в схему не последовательно, а параллельно.

Поскольку носитель языка практически никогда не говорит с постоянной скоростью, постольку непрерывная вариация темпа его речи (например, в связи с регулярной постановкой логических ударений) будет означать многократное чередование разнопродвинутых моделей языка в пределах не только абзаца, но и предложения, синтагмы, порою сложного слова (скажем, при чтении фразы: Евгений Сазонов не людоед и душегуб, а людовед и душелюб).

Все же самая большая трудность состоит здесь в том, что, если переключение с медленного темпа на быстрый эквивалентно диахроническому переходу от старого состояния языка к новому, т.е. эволюционному движению вперед, то возвращение от быстрого темпа речи к медленному оказывается эквивалентным переходу от нового состояния языка к старому, т.е. попятному движению.

Итак, при разбираемых языковых условиях схема «переключателя» превращается в конце концов в машину времени, к тому же работающую в суматошном режиме маятника-бегунка.

Все эти трудности сразу же снимаются, если мы признаем существование вероятностного спектра темповых вариантов языка – в качестве базовой характеристики его синхронного состояния и в то же время в качестве потенциальной причины диахронических изменений. Толерантные отношения как внутри синхронной системы, так и при диахронических сдвигах объясняют все, причем объясняют без какой бы то ни было деформации фактов; напротив, попытки объяснить систему языка и тем более изменения в этой системе на базе отношений эквивалентности заводят в безнадежный тупик непреодолимых противоречий.

Панхронизм (лучше сказать, ахронизм) построений «лингвистики» Хомского имеет своим логическим следствием «теорию переключателей», что и позволяет сравнительно легко обнаружить его предшественников в философском аспекте. Прежде всего следует назвать Ж. Кювье, не признававшего никаких промежуточных форм, никаких эволюционных сдвигов, т.е., говоря современным языком, никаких переходных процессов, связывающих различные состояния объекта отношениями толерантности. В его изложении одна система классов эквивалентности при очередном катаклизме целиком сменялась другой системой таких классов, – цепь подобных катаклизмов и составляло его знаменитую «теорию катастроф».

Было бы, конечно, несправедливым по отношению к Хомскому – Кингу ставить знак абсолютного равенства между «теорией переключателей» в применении к языку и «теорией катастроф» в описании геологии нашей планеты: первая гораздо более современна уже хотя бы в том смысле, что Кювье прямо указывал на господа бога в качестве организатора катастроф, тогда как в теории Хомского – Кинга вопрос о том, кто именно включает / выключает триггер, меняющий состояние языка, деликатно оставляется открытым. Так что у Хомского – Кинга мы имеем дело с метафизикой образца не XVIII, а XX в.

Воздавая должное Гоббсу, Ламетри и Кювье, мы обязаны поставить на первое место среди философских предшественников Хомского, конечно же, Декарта. Об этом свидетельствует сам Хомский; им написана специальная книга, посвященная Декарту и «картезианской лингвистике», в частности[591].

В литературе вопроса высказаны весьма критические суждения по поводу того, насколько верна концептуально (да и фактически) нарисованная Хомским картина «рационалистской теории языка»[592]. Столь же острой критике подвергаются попытки Н. Хомского построить теоретическую базу его «лингвистики» на картезианской основе: одни критики находят серьезные логические противоречия в самóй внутренней структуре его аргументации[593], другие фиксируют несоответствие концепции «врожденных идей» тому, как в действительности происходит усвоение языка ребенком[594], третьи указывают на необоснованность стремления Хомского рассматривать язык как самодовлеющую формальную систему, лишь случайно связанную с коммуникацией[595], четвертые подчеркивают идеализм философской сути картезианства и результирующую идеалистичность порождающих грамматик[596].

Основная идея, которую Н. Хомский извлекает из картезианства, состоит в том, что существует некая универсальная грамматика, эксплицирующая фундаментальные свойства разума и состоящая из заданного комплекса глубинных структур. В частности, Хомский ищет в синтаксисе проявление принципов нервной организации[597], которые мыслятся им как инвариант по отношению к конкретным языкам; в другом месте он утверждает, что языковое значение по сути дела не связано с коммуникацией, более того, даже с попыткой к общению[598].

Таким образом, перед нами дилемма:

· либо мы согласимся с тем, что язык как объект есть автономное порождение разума, не нуждающегося в коммуникации для продуцирования такого объекта, и тогда Н. Хомский прав;

· либо мы признаем, что вне общения нет языка, благодаря чему и онтогенез и свойства языка могут быть поняты только через анализ его функционирования в обществе[599], и тогда концепции Н. Хомского чужды языковедению.

Одним из сильнейших аргументов против картезианской лингвистики является тот многократно подтвержденный факт, что младенцы, потерянные в джунглях и через несколько лет найденные живыми, не только не вырабатывают языка сами, но и практически не в состоянии овладеть речью своих спасителей. Выясняется, что в подобных ситуациях «врожденные идеи» беспробудно спят, глубинные структуры наотрез отказываются выходить наружу, а механизм универсальной грамматики за годы джунглей становится непоправимо проржавевшим и, несмотря на все усилия окружающей человеческой среды, упорно не желает работать.

Ленинская теория отражения дает простой и ясный ответ на вопрос, почему ситуация с языком оказывается качественно различной у ребенка в джунглях и у ребенка среди людей: они оба отражают в своем сознании свойства природного мира, но только второй из них сталкивается с миром социальным и отражает