Шрифт:
Закладка:
Вместе с тем нельзя не отметить рост притягательной силы марксистской философии, идеи которой встречают сочувственный отклик у некоторых американских социолингвистов.
Ограниченность и противоречивость философских основ американской социолингвистики сказывается и на применяемых ею методах анализа, направленных главным образом на выявление социальноязыковых процессов на микроуровне социальной структуры. Вместе с тем разработанные ими процедуры заслуживают внимания, ибо в своих конкретных исследованиях они нередко отступают от декларируемых ими методологических принципов, как бы интуитивно сознавая их несостоятельность. Некоторые из используемых американскими социолингвистами теоретических моделей и аналитических процедур (например, модель социальных ролей), будучи поставленными на прочную методологическую основу марксистской социологии, могут найти свое место в комплексном анализе проблемы «язык и общество».
Н.Д. Андреев.
ХОМСКИЙ И ХОМСКИАНСТВО
За последние два десятилетия работы Хомского и его последователей заняли доминирующее положение в американской и западноевропейской лингвистике и привлекли внимание ряда советских языковедов. В определенных кругах был выдвинут тезис, согласно которому появление работ Хомского ознаменовало собой начало нового этапа в развитии языковедения, бывшего до сих пор, по мнению этих кругов, преимущественно описательной наукой и лишь с возникновением трансформационно-генеративных моделей приобретшего объяснительную потенцию.
Мы убеждены в том, что этот тезис совершенно неверен и что в действительности хомскианство оказалось не движением вперед, а шагом назад, к умершим концепциям минувших веков, шагом, в конечном счете, болезненно притормозившим прогресс лингвистической науки.
Чтобы оценить адекватность какой-либо теории тому объекту, который она стремится описать, нужно исходить не из правил игры, декретируемых авторами этой теории, а из существенных свойств объекта.
Единственными науками, с определенным основанием поступающими иначе, являются математика и логика, – и то лишь в тех случаях, когда предмет их рассмотрения представляет собой конструкт мысли самих математиков и логиков. Исследователи же, работающие во всех других науках, имеют дело с объектами анализа, заданными действительностью и в силу этого существующими автономно от научных взглядов на них.
Из этого следует, что, применяя математические методы за пределами собственно математики, при изучении объектов нематематической природы, мы не имеем права переносить на последние ту ограниченную лишь логикой произвольность обращения со своим предметом исследования, которая возможна в математике.
Если мы выходим с математической моделью за пределы собственно математики, то по отношению к изучаемому объекту реального мира искомая адекватность его математической модели оказывается своего рода тенью или отражением в воде: во-первых, никакая модель в конечном счете не тождественна воспроизводимому объекту, во-вторых, ее конструктивные характеристики отнюдь не свободны, а, напротив, заданы реальными свойствами моделируемого объекта.
Об этом радикальном различии между математикой и остальными науками забывают многие исследователи, занимающиеся построением логико-математических моделей языка, – с тем печальным результатом, что их продукция, небезынтересная для психологии научного творчества, в итоге оказывается безнадежно иррелевантной по отношению к естественным языкам.
Именно в подобном тупике оказались трансформационный анализ, порождающая грамматика и порождающая семантика, которые мы объединяем под общим названием «квазилингвистика Хомского».
В корпусе накопленных наукой достоверных знаний о языке содержатся многочисленные факты, свидетельствующие о том, что в числе наиболее существенных, фундаментальных характеристик языку присущи четыре диалектически противоречивых:
1) язык одновременно оказывается синхронически стабильным и диахронически изменчивым;
2) язык одновременно выступает как социально обусловленная система и как индивидуально варьируемое отклонение от нее;
3) язык одновременно характеризуется структурной упорядоченностью своих единиц и вероятностной неопределенностью их выбора;
4) язык одновременно обладает синтагматической однозначностью составных единиц и парадигматической многозначностью их компонентов.
Если концептуальная схема, претендующая на роль теории по отношению к языку, не в состоянии удовлетворительным образом объяснить четыре названных выше противоречия, то из этого неотвратимо следует, что данная схема, быть может, и является теорией чего-то, но это описываемое ею нечто представляет собой некий специфический объект, который нельзя отождествить с естественным языком.
Именно так обстоит дело с «лингвистической» теорией Хомского: есть основания полагать, что она находит себе полезное применение в развивающейся теории машинных «языков» (так называемых «алгоритмических языков», или «языков программирования»), которым в рамках строгой терминологии надлежит именоваться квазиязыками; однако по отношению к естественным человеческим языкам эта концептуальная схема продемонстрировала явное бессилие. Ни изменчивость языка, ни его социальная обусловленность, ни его вероятностные характеристики, ни полиморфизм компонентов его сложных целых не получили удовлетворительного объяснения в «лингвистике» Хомского: в пределах данной концептуальной схемы для этих четырех решающе важных свойств естественного языка, увы, не нашлось места.
В «лингвистике» Хомского объект исследования выступает, во-первых, как имманентно стабильная система, употребляемая в рамках некоторого панхронически фиксированного набора правил порождения; во-вторых, как система, возникающая у индивида в силу его врожденной способности к речевой деятельности; в-третьих, как система, все элементы и операторы которой равно безразличны по отношению к вероятностным распределениям; в-четвертых, как вполне детерминированная система перехода от глубинных структур к поверхностным.
Начнем с последнего представления, как легче всего поддающегося анализу. Оно построено на молчаливом предположении того, что переход от мысли к высказыванию однозначно определяется некоторой детерминированной последовательностью операций, т.е. алгоритмом перехода. Однако это чрезвычайно сильное допущение нигде не доказывается логически: ни в одной из многочисленных работ самого Хомского, а также ни в одном из еще более многочисленных сочинений его последователей не делается хотя бы слабой попытки доказать существование такого детерминизма.
Конечно, допущение Хомского об алгоритмическом характере перехода от мысли к высказыванию может быть сформулировано и без доказательств, на уровне постулата, – однако это возможно лишь при том условии, что ему не будут противоречить факты естественных языков.
Рассмотрим простейший пример из русского языка. Внук спрашивает своего деда после месячного отсутствия:
– А куда девался тот слабенький цыпленок?
Один из возможных ответов будет таким:
– Тот слабенький цыпленок давно уже съеден соседской кошкой.
Другой прозвучит почти тождественно первому:
– Того слабенького цыпленка давно уже съела соседская кошка.
Совершенно очевидно, что в этих двух ответах совпадают: а) денотат, б) лексическая семантика, в) стилистика, г) актуальное членение. Различие между ответами сводится к оппозиции залоговых конструкций, пассивной в первом случае, активной во втором.
Спрашивается, каким внутренним элементом языковой структуры детерминирован выбор одного из этих двух ответов? Иначе говоря, где тот оператор, который обязывает говорящего предпочесть – в терминах «лингвистической» теории Хомского – переход от ядерной структуры к развертыванию фразы в пассиве переходу от той же структуры к развертыванию фразы в активе? Или, наоборот, где тот оператор, который заставляет говорящего
