На первых порах они оба в равной мере научаются воспринимать повторяющиеся фрагменты действительности в хороших для них и плохих событиях, но делают это на том же самом доязыковом уровне, что и другие высшие млекопитающие.

По мере роста своих сил и возможностей, пытаясь избежать вредного и использовать полезное, ребенок все интенсивнее старается воздействовать на мир, благодаря чему приобретает умение отличать Я от не-Я и причину от следствия.

Здесь начинается расхождение между судьбой ребенка в джунглях и развитием ребенка в обществе: у первого нет ни потребности в использовании знаков как средства воздействия на мир, ни условий для их выработки, тогда как второго все время окружают люди, постоянно пользующиеся словесными знаками и в общении между собой, и в обращениях к ребенку. В конце концов, ребенок, взаимодействующий с людьми, начинает понимать, что словесный знак служит для него как источником существенной информации, так и средством воздействия на окружающих его людей. Именно опыт общения с людьми порождает знаковые психические конфигурации в мозгу ребенка, а отнюдь не «врожденные идеи» и не хромосомно индуцированные глубинные структуры.

Вначале ребенок пользуется изолированными словесными знаками, но по мере того, как он регулярно убеждается в том, что один и тот же источник воздействия на мир (включая его самого) оказывается причиной разных активных результатов, и, наоборот, один и тот же результат может возникать в силу воздействий на мир, идущих от разных источников, – по мере того, как причина для него все больше отделяется от следствия, в его сознании возникает представление о бинарном отношении между источником акции и ее результатом, что и кладет начало, во-первых, их раздельному обозначению, во-вторых, их соединению в знаковую синтагму, – с этого начинается синтаксис. Перводвигателем и тут является не сетка изначально готовых, «синтаксогенных» нервных структур, а растущее понимание причинности мира, усвоение того факта, что отдельные знаки в речи окружающих организованы в знаковые цепочки и структуры, наконец, появившаяся собственная потребность в синтаксисе как инструменте более сложного, чем прежде, воздействия на ту человеческую среду, внутри которой ребенок растет.

Разумеется, без головного мозга становление синтаксиса невозможно, но этого тоже мало: нужна социальная база, без которой нет ни синтаксиса, ни вообще языка; пользуясь математическими терминами, скажем: ошибка Н. Хомского состоит в том, что он отождествил необходимое условие с условием достаточным.

Период детства, конечно, является решающим в овладении родным языком, однако развитие языковой системы индивида не прекращается вместе с остановкой его биологического роста.

Во-первых, за среднее время человеческой жизни язык окружающих не слишком сильно, но все же успевает измениться; вместе с ним в какой-то степени эволюционируют все индивидуальные речевые системы носителей этого языка – прежде всего за счет новых слов (остальные уровни языка менее лабильны, но тоже подвержены изменениям, хотя и более медлительным).

Во-вторых, выйдя из детского возраста и вступив в самостоятельную жизнь, индивид, как правило, включается в какую-то профессиональную или хозяйственную деятельность, у него возникают определенные устойчивые интересы, он участвует в действиях микроколлективов различного рода, – все это отражается в его сознании и сказывается на эволюции его индивидуальной речевой системы. В терминах социолингвистики это означает, что наряду с той частью языка, которая обща всем его носителям, индивид приобретает навыки употребления специальных подъязыков, тем самым модифицируя свою языковую систему в сторону ее максимального приспособления к специфическим условиям своей личной, профессиональной и общественной жизни.

Подъязыковое варьирование происходит прежде всего на лексическом уровне, но отнюдь не ограничивается таковым. Например, для геологического, исторического и правоведческого подъязыков характерно увеличение относительной частоты прошедшего времени, тогда как математический подъязык демонстрирует бесспорное возрастание доли будущего времени. Заметим, что экстралингвистическая прагматика в этих двух случаях имеет несколько различную природу: прошедшее время в перечисленных подъязыках обусловлено фактической хронологией мира, будущее же время у математиков является отчетливо узусным и выражает то логическую последовательность умозаключений (после указанных преобразований наше равенство примет вид), то стилевую специфику (не умаляя общности, будем считать, что A больше B). В обоих случаях употребление будущего времени математиками представляет собой нечто, не связанное с темпоральной точкой говорения, – это доказывается тем, что будущее время здесь без ущерба для смысла может быть заменено настоящим или даже прошедшим, и, следовательно, оно в данном случае не выражает ни физического времени, ни грамматической соотнесенности: оно отражает лишь профессиональную традицию, чуждую большинству других подъязыков. Естественно, математики не чураются и собственно-будущего времени: Когда будет доказана гипотеза Римана, тем самым будет решена проблема близнецов.

Можно было бы ожидать, что, вместе с «врожденными идеями» в равенствах, величинах и числах, математики реализуют в своем подъязыке еще одну «врожденную идею», а именно идею о вневременной структуре для выражения номологических высказываний, и превратят ее в новое грамматическое время русского языка, которое надо было бы в сем случае назвать «общим временем».

Однако эту особую глубинную структуру упрямая инерция диахронии не пускает на поверхность, и вместо того, чтобы стать инвариантом пакета поверхностных структур, этой глубинной структуре, напротив, самой приходится ютиться на одной жилплощади с выражением собственно-будущего времени, в силу чего в подъязыке математики наблюдается грустная для квазилингвистов картина, когда одна поверхностная структура оказывается инвариантом по крайней мере двух глубинных.

Полиморфизм естественных языков настолько коварен, что от соприкосновения с ним гибнут самые красивые формальные теории, не исключая квазилингвистических.

Отметим также, что подъязыки оказываются главным источником инноваций не только для речи индивида, но и для языка как целого: факторы онтогенеза и филогенеза лежат за пределами внутриязыковой системности и в силу этого имманентно недоступны квазилингвистической формализации.

Н. Хомского неоднократно упрекали за манкирование квантитативными характеристиками языковых единиц, причем не только специалисты по лингвостатистике[600], но и языковеды, в общем далекие от математической лингвистики[601].

Нам могут возразить, что многие лингвисты считают количественные характеристики относящимися не к структуре языка, а к системе речи. Такая постановка вопроса основана на печальном недоразумении: смешиваются три совершенно разных вида вероятностей, связанных с языком, а именно речевая, языковая и метаязыковая.

Каждой языковой единице (группе единиц) объективно присуща некоторая вероятность ее появления в коммуникационной сфере, вероятность, заданная фактически складывающимися пропорциями элементов в потоке речи. Здесь мы имеем дело с речевой вероятностью, существующей независимо от наличия или отсутствия исследователей данного языка.

Лингвист, изучающий относительную частоту появления языковой единицы (группы единиц) как манифестацию ее объективной речевой вероятности, в результате своих измерений получает некоторую величину, каковая с заданной точностью и оценкой статистической достоверности моделирует истинную речевую вероятность.