Блудница она или нет, но такие речи о женщине, которую считают блудницей, вызывают страх: «Трагично, что ликование, которое вызывают у автора истязание, сжигание и поедание тела женщины – даже если всё это метафора, – заключает в себе мысль, будто порой женщины этого заслуживают»[263].

Однако другая феминистка, часто цитируемая здесь, Элизабет Шюсслер Фьоренца, к счастью, не доходит до подобной вульгарности. Оставаясь на своей «освободительной» позиции, эта исследовательница более терпимо отнеслась к Апокалипсису. Она использовала методы риторического анализа

как средство выяснения того, каким образом библейские тексты и толкования участвуют в создании и утверждении нравственной и богословской ценности угнетения или освобождения, а также социально-политического поведения. ‹…› Следует учитывать не только идеологические извращения, но также социально-политические условия, в которых были написаны канонические тексты, в том числе Апокалипсис, не говоря уже об их ученых интерпретациях[264].

К апокалиптическому языку, по ее мнению, нужно подходить не как к предсказательно-описательному, а, скорее, как к мифологически-образному. Провозгласив это довольно поспешно или, честно говоря, восприняв эту проблему безответственно и поверхностно, та же Шюсслер Фьоренца говорит, что прочтение в риторическом ключе не требует отнесения литературного жанра Апокалипсиса к жанру «апокалипсиса», или «открытого письма», или раннехристианского пророческого.

При написании 12-й главы Иоанн использовал традиционный мифологический язык. Он действительно знал миф о небесной царице с божественным младенцем, широко распространенный в его время. Различные варианты этого мифа существовали в Вавилоне, Египте, Греции, Малой Азии, некоторые его формы практиковались в римском культе императоров. Рим[265] чтили как владычицу неба, а в Малой Азии – как мать богов. Памятуя об этом культе, автор Апокалипсиса представил «жену, облеченную в солнце»

в образе врага – Вавилона, под которым имеется в виду скорее всего Рим с его союзниками, что явствует из 17-й и 18-й глав. Иоанн перетолковывает этот древний миф в понятиях иудейских ожиданий. Упоминание о родовых схватках не связано с греко-римским мифом, а навеяно пророческим изображением Израиля-Сиона в мессианские времена (Ис 26:16–18; 54:1; 66:7–9) в подобии женщины, готовящейся родить (Мих 4:9-10)[266].

Как полагает Шюсслер Фьоренца, символ «жены, облеченной в солнце» пластичен и многозначен, он выступает как «антитип» образа «Вавилона великого» и прототип того самого нового Иерусалима, сходящего с небес, как невеста, украшенная для мужа своего (Откр 19:7 сл.; 21:2, 9 сл.): «как небесный и эсхатологический образ “жена” означает не только защиту и спасение Божиего народа, но и будущее обновленного мира»[267].

Младенец – это, несомненно, Иисус, прославленный и получивший власть над мессианским царством. Рождение Мессии означает не только историческое рождение Иисуса, но и его славимое возведение на престол в качестве «первенца из мертвых» и «начала нового творения». Величественная фигура женщины из Откр 12, которую можно воспринимать либо как Израиль-Сион, либо как небесную Церковь, либо как Марию, историческую мать Иисуса, в любом случае оказывается «многозначной мифологической символизацией сверхличностных божественных реальностей»[268].

Согласно Шюсслер Фьоренца, автор Апокалипсиса, безусловно, не лишен женоненавистнических настроений. Это проявляется, например, в словах о 144 тысячах мужчин, «которые не осквернились с женами» (14:4).

Однако маловероятно, что в данном случае допустимо буквальное прочтение текста. Нигде в Апокалипсисе нет призывов к безбрачию. В его риторической ткани понятия из сексуальной сферы используются метафорически. Прибегая к ним, Иоанн говорит об идолопоклонстве в имперском культе, и поэтому выглядит правдоподобным, что в рамках метафорического языка Вавилон/Рим, т. е. «мать блудницам» (17:5), замещается противоположной фигурой «жены, облеченной в солнце» из 12-й главы или жены Агнца – нового Иерусалима (19:7; 21:2).

Весьма уместно заявление не раз упомянутой Шюсслер Фьоренца, что Иоанн использует женские образы в качестве символов, с одной стороны, убийственной реальности земной власти, но с другой, и как символы жизнеутверждающей реальности обновленного Божиего мира. Следовательно, женские образы Апокалипсиса понимаются совершенно неверно, если они соотносятся с реальным поведением конкретных женщин. Как мы видели (раздел 4.2), еврейские пророки обращались к образам невесты, жены, блудницы либо когда говорили об Иерусалиме и Израиле, либо когда описывали другие народы и их столицы. Хотя феминистски настроенные аналитики не раз заявляли о наличии в Апокалипсисе «сексуальной порнографии», его автор, по мнению Шюсслер Фьоренца, больше полагался на язык пророков.

Как образ агнца соответствует реальному историческому лицу – Иисусу Христу, а не животному, так и «жена, облеченная в солнце» или «великая блудница» символизируют город – место, где развивается человеческая культура и действуют политические институты. Они никак не указывают на то, что автор якобы имел в виду реальных женщин.

Верная своим «освободительным» убеждениям, приводящим к откровенному упрощенчеству, Шюсслер Фьоренца не особенно удачно твердит, что «центральная и специфическая тема Апокалипсиса – вопрос о власти и справедливости»[269].

Не лишенные ораторского искусства высказывания Иоанна о страданиях и мученичестве побуждают читателей Апокалипсиса удалиться от агрессивности и ненависти к врагам и направить эти чувства против себя самих. Огорчительно, что использование метафор сексуального характера не усилило освободительную борьбу против римского угнетения и его религиозного узаконения:

В Апокалипсисе центр тяжести перемещается с высокопарной риторики на справедливость, чтобы потом сконцентрировать ее на полярности гендеров. Читатели отклоняют приглашение к политическому сопротивлению силам зла и понимают книгу как дуалистически-моралистический трактат о гендерах и сексуальности. Альтернатива между Вавилонским царством и качественно новым Божиим миром заменяется альтернативой между сексуальной чистотой и нечистотой, метафорически обозначенными невестой и соблазнительницей, женой и блудницей[270].

В общем, нашей ученой феминистке не нравится, что автор Апокалипсиса не пытается поджечь бикфордов шнур революции, но она не принимает в расчет малое число приверженцев новой веры перед лицом мощи Римском империи и особенно решительное повеление Иисуса любить врагов и прощать гонителей: к сожалению, Иоанн для нее не Спартак. Проецируя чувства ненависти и мести на громадный экран космоса, Апокалипсис приписывает эти чувства Богу и Христу. Подобно тому как шизофреник с помощью буйной фантазии способен переносить собственные экзистенциальные страдания на ужас всего бытия, так якобы и Апокалипсис предлагал христианам Малой Азии «бежать от мира»[271].

Хотя по поводу такого феминистского прочтения этой книги можно высказать серьезные замечания, всё же следует принять во внимание тонкую оценку, данную женской символике Апокалипсиса г-жой Шюсслер Фьоренца. В то же время, как мы отмечали выше, и в Ветхом и в Новом Завете эта символика имеет порой положительный, а не отрицательный смысл.

Двойственный характер имеет в Библии не только женская, но и мужская символика. Так,