Если значение Библии, переложенной на греческий, несомненно, прежде всего для древнееврейской цивилизации, то не менее важна ее роль как связующего звена между тем, что христиане называют Ветхим Заветом, и Заветом Новым. Септуагинту широко использовали все новозаветные авторы от синоптиков до Павла и Иоанна, так же как в дальнейшем отцы ранней Церкви (далее мы увидим, как это проявилось в частности у Оригена; разделы 11.5–6). Влияние греческого перевода Ветхого Завета дало о себе знать не только в многочисленных цитатах из древних текстов Писания, но и в формах выражения и оборотах речи, сыгравших решающую роль в формировании специфического языкового стиля Нового Завета.

В то же время содержащееся в Ветхом Завете «старое вино» трансформировалось в «новое вино» Нового Завета до такой степени по-христиански, что его нельзя не признать истинной «новой тварью». Только в качестве примера стоит задуматься над такими словами, как «Христос» (Χριστός), «Царство Божие» (βασιλεία τοῦ Θεοῦ), «оправдание» (δικαιοσύνη), «благодать» (χάρις), «святость» (ἀγιοσύνη), «грех» (ἀμαρτία), «плоть» (σάρξ), «крещение» (βάπτισμα), «церковь» (ἐκκλησία), «апостол» (ἀπόστολος) и особенно «любовь» (ἀγάπη).

Как и переводчики Библии на греческий язык, так и авторы Нового Завета знали об «эросе», но отказались смешивать его с тем, что о нем думали и как его переживали другие. Для них существовали Бог Израиля (открывший Себя теперь как Бог Иисуса Христа) и человек в определенных исторических условиях. Они существенно различны, но парадоксальным образом соединены посредством свободного акта творения и высочайшего события спасения. Поэтому к эротике, торжествовавшей в домах, на улицах, в храмах в театрах, в термах, в лупанарах средиземноморского мира, последователи Иисуса повернулись спиной. Это был принципиальный отказ, проявившийся даже в лингвистическом запрете: в языке Септуагинты (т. е. Ветхого Завета на греческом) и в языке новообращенных, писавших (и слушавших) Новый Завет, языческий словарь эротики был отгорожен стеной молчания. Нужно правильно понять внутреннюю необходимость для авторов Нового Завета думать и говорить о любви во всех ее формах, в том числе об эросе, на основе их собственных установок: прямого бескомпромиссного противостояния как языческой практике эроса в повседневной жизни и в эзотерических мистериях, так и языческому толкованию эротики – народным в мифологии и утонченным в философии, особенно в эпикурействе, но также и в платонизме. Они знали, что имеют дело с врагом – языческим эросом, знали, как он коварен, и потому должны были, избегая его, заставить его умолкнуть.

В библейском мире Ветхого и Нового Завета полностью отсутствовал смешанный с «религиозностью» эротизм, который путали с нею. Ему христиане решительно противостояли, отбрасывали его вместе с храмовой проституцией и ритуалами, прославляющими плодовитость, распространенными, несмотря на все различия, среди народов Средиземноморья и Востока. Как мы знаем (раздел 3.2), эрос, согласно Библии, эрос, со-сотворенный Богом одновременно с людьми, – не священное, а земное, мирское явление, не божественное и не демоническое, но человеческое, личностное. Человек, охваченный «эротической» любовью, прославляемой всем Ветхим Заветом, преследует «объект» с беспредельной горячностью желания и страсти, он верен ей до самоотречения: это исключительная любовь, ревностная и верная – даже после случаев измены «объекта».

В Ветхом Завете эта форма любви свойственна не только человеку, но и Богу, который замыслил ее и следует ей в рамках союза-завета, хотя и нарушенного, но остающегося вечным (гл. 4). Тогда можно понять, почему не только иудаизм в переведенной Библии, но и авторы Нового Завета, составляя свои тексты, предусмотрительно и упорно избежали эротической лексики и предпочли ей агапическую. Этот первоначально тусклый, простой язык они сочли наиболее соответствующим их культуре и выразили на нем свои идеи; они считали его пригодным и для описания своей практической деятельности. Как эллинизированные евреи – авторы перевода Септуагинта, так и христиане – авторы Нового Завета усматривали в человеческой любви захватывающую силу, страсть, ревность. Но те и другие знали также любовь, проявляющуюся как выбор, доброта, милосердие: они осмеливались называть любовью бытие и деяния их Бога – Творца и Спасителя, живого, всевышнего, «огня поядающего».

В данной работе мы с самого начала считали уместным использовать слово «эрос» с тем, чтобы сегодня было понятно, что речь идет о сексуально окрашенной любви мужчины и женщины. О ней, как уже отмечалось, немало, не поверхностно и даже мудро говорится в священных текстах иудеев и христиан. Представлялось полезным говорить об эросе также и для сопоставления библейской и языческой концепции любви в свете христианской новизны агапы. Действительно, семя благой вести вначале было посеяно и принято в языческом античном мире – там оно проросло и было понято. С того времени весть передавалась из поколения в поколение, дойдя до нас. Противостояние христианского и языческого понимания эроса, естественно, представляло собой длительный и сложный процесс, меняясь в зависимости от времени и места. Оно имело как преемственность, так и разрывы. История данного противостояния не написана раз и навсегда, развиваясь в русле традиции или обновления по уже проверенным или вновь изобретаемым методикам, преследуя цель дать всякий раз лучший ответ как на старые споры, так и на новые проблемы.

Тем не менее, при всех ограничениях, в которых мы отдаем себе отчет, здесь нужно осветить одну проблему (среди многих), punctum dolens[278] – различие и даже непримиримый конфликт между языческой и христианской концепциями эроса как раз с точки зрения идеи агапы, развернутой в Ветхом и особенно в Новом Завете.

Христианство – отнюдь не только богослужение, или нравственные нормы. Это вера, включающая в себя интеллектуальное измерение, это вероучение, а поэтому и – теология в ее внутреннем взаимодействии с литургией и этикой. В ходе исторического развития зародившееся и оформившееся христианство в определенный момент неизбежно вступило в диалог с античной философией. Спустя несколько столетий взаимного безразличия христианство и философия в силу уникального процесса самопознания и осознавая в себе способность выразить истину о природе и человеческой судьбе, должны были встретиться, вступить в дискуссию и повлиять друг на друга.

Первая возможность для такого рода диалога появилась после обращения в новую веру интеллектуалов, принадлежавших к различным философским школам. Некоторые из них, как например Иустин и Аристид, продолжали считать себя философами и после того, как стали христианами, будучи убежденными, что христианство – это и есть новая и истинная философия. Имели место, разумеется, и столкновения, иногда бурные. Но в конце концов и на Востоке и на Западе возобладал взаимный интерес. Благодаря в частности Клименту Александрийскому, Оригену, Григорию Нисскому сформировался позитивный взгляд на философию язычников как на помощницу, способную не