жизни, подобающим приверженцам Иисуса Христа. Процесс уничтожения врага разворачивается с великолепной творческой выразительностью, одной из самых мощных во всемирной литературе: на фоне типично библейского живописания зла изображено торжество альтернативного мира, пронизанного светом Христа, умершего как невинный агнец на закланье, но теперь воскресшего и восседающего на Божием престоле.

Как не раз отмечалось в прошлом, Апокалипсис – не детальное описание будущего в духе Нострадамуса. Это иносказательное, но принципиально верное подтверждение непреходящей сущности данного в «откровении» христианского видения «истории спасения»: Мессия «вошел» в историю Израиля; Он «входит» в жизнь Церкви на ее долгом пути, который в целом остается непостижимым, но не лишенным смысла; Он «войдет» во славе в момент завершения истории и навсегда останется его неисповедимым «тогда».

Демонизирующий враждебный мир и беспощадно обличающий разложившуюся и разлагающую подданных власть, с одной стороны, и прославляющий имманентное вере бесстрашное, вплоть до мученической смерти, свидетельство, с другой, Апокалипсис является книгой на все времена и особенно необходимой во время бедствий. Отвергаемый и искажаемый на протяжении веков, питающий псевдорелигиозное шарлатанство и кровавый милленаризм, Апокалипсис как «откровение Иисуса Христа» (1:1) является в сущности «прославлением Его Пасхи, литургическим гимном и провозвестием грядущего воскресения, центральным событием истории спасения, обручальным кольцом начала и конца, необходимым переходом от проклятия греха к благословению жизни с Богом»[258].

Исторически он возник в размытых временных границах между эпохой правления Нерона и Домициана, т. е. между 68 и 96 гг. н. э. Он воспринимается через проем его характерного «литературного жанра», в него можно проникнуть с помощью тонко отточенных ключей интерпретации, деликатно, без нажима. Но Апокалипсис не сразу и не полностью раскрывает свои сокровища.

Мы не удивимся, например, если обнаружим, что в этой книге, написанной «провидцем» Иоанном во благо христианской надежде, сияет то же самое будущее, которое по-своему возвестил Лука устами Марии (см. раздел 8.3): Господь «рассеял надменных помышлениями сердца их; низложил сильных с престолов и вознес смиренных; алчущих исполнил благ и богатящихся отпустил ни с чем» (Лк 1:51–53).

Не раз отмечалось, что апокалиптика становится эсхатологией. Мы позволим себе добавить, что и эсхатология становится апокалиптикой. Интерпретация истории, начавшаяся в Книге Бытия и сделавшая решающий поворот с явлением Иисуса, проецируется на свою последнюю главу о конечном преображении всех вещей в этой последней книге христианской Библии. Иоанн говорит:

Увидел я новое небо и новую землю; ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет. И я, Иоанн, увидел святой город Иерусалим, новый, сходящий от Бога с неба ‹…›. И услышал я громкий голос с неба, говорящий: Се, скиния Бога с человеками, и Он будет обитать с ними; они будут Его народом, и Сам Бог с ними будет Богом их. И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет; ибо прежнее прошло (Откр 21:1–4).

Этот потрясающий горизонт нарисован в Апокалипсисе столь мастерски, что там нашлось место и для блистательного прославления женственности. Вне какой-либо связи с античным миром и с иудаизмом здесь сияет «великое знамение» (σημεῖον μέγα)

жена, облеченная в солнце; под ногами ее луна, и на главе ее венец из двенадцати звезд. Она имела во чреве и кричала от болей и мук рождения. И другое знамение явилось на небе: вот, большой красный дракон с семью головами и десятью рогами, и на головах его семь диадим; хвост его увлек с неба третью часть звезд и поверг их на землю. Дракон сей стал пред женою, которой надлежало родить, дабы, когда она родит, пожрать ее младенца. И родила она младенца мужеского пола, которому надлежит пасти все народы жезлом железным; и восхищено было ее дитя к Богу и престолу Его (Откр 12:1–5).

Было бы просто безумием подходить к этим стихам с непомерной претензией вскрыть все проблемы, связанные с их герменевтикой. Уместнее попытаться понять значение доминирующих в этом фрагменте слов «жена, облеченная в солнце», рассматривая их загадку в соответствии со спецификой данной работы и в связи с ее ранее затронутыми подтемами. Если следовать за связующей нитью исследований, посвященных женщине в Библии, и соединить их различные аспекты, то, возможно, не покажется произвольным утверждение, что в стихах Откр 12:1–5 содержится филигранное объяснение того, как исполнилось обетование, данное Богом первой женщине – Еве – согласно Книге Бытия: «Вражду положу между тобою и между женою, и между семенем твоим и между семенем ее: оно будет поражать тебя в голову, а ты будешь жалить его в пяту» (Быт 3:15).

Здесь мы имеем дело с «пред-сказанием», которое с христианской точки зрения может выглядеть как «протоевангелие» или радостное предвестие не только будущих столкновений, но и спасительной конечной победы. Суть всего – в драматической вражде между семенем змея и семенем жены. Греческий перевод Семидесяти толковников как будто подводит к идее, что будущий триумф принадлежит не столько потомкам женщины вообще, сколько именно «сыну» женщины в частности. Тем самым открывается путь для мессианской герменевтики, и она будет руководствоваться именно Апокалипсисом и, как следствие, творениями Отцов Церкви.

Для автора Апокалипсиса «младенец мужеского пола», рожденный женщиной, – это, несомненно, Мессия, тем более, что он объявлен предназначенным «пасти все народы жезлом железным», как было возвещено в Ветхом Завете (Ис 66:7; Пс 2:9). В этих текстах сына-Мессию можно рассматривать либо как отдельную личность, либо как «корпоративного» главу нового «народа Божиего» – Израиля. Напротив, в Апокалипсисе слова «младенец мужеского пола» указывают на Иисуса, на того Христа, который именуется «Сыном человеческим» (Дан 7:13) и который победил смерть, ибо воскрес и вознесся на небо. А женщина-Церковь бежит в «пустынь», т. е. удаляется от преследующего ее мира, и насыщается жизнью, исходящей от Бога.

Так мы приближаемся к символике женского и мужского начала, явно присутствующей в приведенных выше стихах. Для целей нашего исследования нужно вспомнить, что до Апокалипсиса, уже в Ветхом Завете, эта символика использовалась как указание на отношения, связывающие Бога с сообществом Израиля (раздел 4.2). Мы знаем также, что в библейской религии образ Бога лишен каких-либо человеческих признаков и поэтому пребывает вне сферы пола: не может быть никаких оснований приписывать Богу мужские черты, а некоему другому божественному лицу женские. Тем не менее, в Ветхом Завете присутствует символика женственности и мужественности, позволяющая отнести к Богу демифологизированные и преображенные звания «супруга» и «отца», а к сообществу Израиля – звания «супруги» и «матери».

Известно также, что в Новом Завете сохраняется и даже значительно усиливается отцовский символ – вплоть до того, что Бог становится «Отцом» в прямом смысле слова (Мф 23:9)