Штадельмайер. Штадельмайер спросил Бауэра, куда он дел свой партийный значок, тот дал ему в глаз и заявил, что никогда не появлялся в местном отделении, а в партию его записали заодно.

Я грустно смотрел на сухофрукты, ничего не отвечая.

– А фрау Гишпек гонит свою дочь к американцам, чтобы та пригласила их в кофейню Гишпеков. Пришли, конечно… Лотта Гишпек девушка видная, красивая. Сегодня многие матери обрядили своих дочерей и бесстыдно толкают их в сторону американцев. А те и рады: им недорого выходит… за печенье, шоколад и сигареты.

– По крайней мере, не по принуждению, – я пожал плечами.

– Многие из этих девушек ждали с фронта своих…

– Вряд ли они вернутся, – перебил я, – а если вернутся, так стерпят. Мы проиграли эту войну. Пришло время платить.

– Мы платим не потому, что проиграли ее, а потому, что начали, – тихо сказал отец.

Он взял консервный нож и начал вскрывать банку со шпинатом. Я наблюдал за его руками. Не выдержав гнетущей тишины, я проговорил:

– Что еще говорят в городе?

– Восхваляют благоразумие кардинала Галена. Может, только благодаря ему мы тут, в Мюнстере, еще живы. Когда американцы приблизились, он выехал им навстречу и договорился о сдаче города без боя. Гален никогда не скрывал своего отношения к партии. Я удивлен, как он не поплатился за него раньше. Его тут многие терпеть не могли. Раньше фрау Гишпек сетовала, что его не упекли в лагерь, а сегодня заявила, что будет за него молиться, ведь он сберег их кофейню.

Отец вывалил на тарелку темно-зеленую массу и полил сверху рассолом из банки.

– Есть новости с востока? – спросил я.

– Говорят, до сих пор бои. Города до руин разбирают, деревни перетирают в пепелища.

Вечером нам удалось поймать сигнал радиостанции из Копенгагена. Я удивился, услышав голос Шпеера. Он горячо призывал сдавать города без уничтожения.

– Хоть у кого-то из этих прохвостов есть сердце и разум, – одобрительно произнес отец.

Помню, как потешались над истерией Шпеера по поводу шарикоподшипникового производства. Он убеждал всех, что стоит союзникам сосредоточить свои бомбардировки всего лишь на пяти или семи небольших заводах по производству шариковых подшипников – и через четыре месяца, самое большее через полгода мы проиграем эту войну. Тогда это ни у кого не укладывалось в голове. Судя по всему, и у американцев с англичанами тоже, учитывая, что их налеты на те заводы были эпизодическими и хаотичными. А ведь Шпеер оказался прав. То, что казалось смехотворным, явилось горькой истиной: год назад союзники вдруг прошлись серьезными бомбардировками по скромным с виду заводам шарикоподшипников. Они фактически без единого выстрела остановили работу тысяч военных заводов, поскольку запасы тех подшипников иссякли на армейских складах за пару месяцев. Что ж, мы еще раз уяснили, что дьявол кроется в мелочах – одна глупость тянет за собой другую, и так по нарастающей, пока не рухнет целое государство. Наше счастье, что и после этого томми не осознали, что натворили. Подлатав заводы, Шпеер сумел вернуть объемы производства своих драгоценных подшипников и вновь запустил нашу военную машину, на всех парах гнавшую в ад.

С утра барабанил дождь. Стены подвала, где я отныне обитал из-за боязни внезапного появления американских солдат, отсырели, я чувствовал, как стынут ноги, но молчал. Я знал, что отец отдал мне свои самые теплые носки. Что еще он мог сделать? Я сидел на кровати, которую он соорудил мне на деревянных ящиках, и кутался в старое одеяло.

Чуть позже по скрипучим ступеням спустился отец. Судя по его торопливым шагам, что-то произошло.

– По радио сказали, что Рузвельт умер.

Я озадаченно посмотрел на него, не понимая, как это могло произойти.

– Но он же там, а не здесь, – растерянно произнес я.

– Не на войне! Кровоизлияние в мозг! Геббельс объявил это великим чудом, говорит, само провидение за нас. Семилетнюю войну[48] вспомнил, гибель русской царицы приплел. Судачат, что это может стать переломом в войне, мол, теперь американцы одумаются.

Я покачал головой. Факт произошедшего все еще не укладывался у меня в голове, но и без того я понимал, что это уже ничего не решит в дальнейшей судьбе Германии.

– И такое работает, сынок, – усмехнулся отец, махнув рукой. – В очереди за крупой была знатная свора. Какого-то парнишку мать отправила урвать хоть пригоршню пшенки. Так он уверял, что теперь-то русские и американцы передерутся и мы вместе с Западом двинемся драть задницу большевикам. Так и сказал малец, да еще с таким дерзким запалом! Тебя напомнил в его возрасте, – с грустной задумчивостью добавил отец.

Я усмехнулся:

– В таком возрасте особенно трудно смириться с поражением.

– Ну, Арне попытался его смирить. Дал затрещину своей двупалой ручищей. Малец, конечно, взъерепенился, отбежал на приличное расстояние и давай поливать Арне на чем свет стоит. Кричал: из-за таких, как ты, мы и проигрываем войну! Стыдно ему, значит, за таких, как Арне. Ну, я ему и говорю: «Что ж ты стоишь тут? Беги воюй, без тебя проиграем». «Не могу, – говорит, – пшенка нужна! Мать уши надерет, если с пустыми руками вернусь!»

Тут я рассмеялся в голос. И отец тоже рассмеялся.

– Ладно, пойду. Говорят, сегодня вечером на площади консервы будут давать. Займу сейчас очередь, может, урву банку, тогда вечером попируем.

И он пошел наверх.

– Па… отец, – тихо позвал я.

Он остановился, но не обернулся.

– Такие, как ты, по-настоящему любили эту страну, – сдавленно проговорил я.

Как и следовало ожидать, чуда, обещанного Геббельсом, не произошло. Через несколько дней русские буквально уничтожили остатки Девятой армии и Четвертой танковой. Как рассказывали те, кому посчастливилось добраться до дома, там была мясорубка. Батареи русских стояли неразрывной стеной, колесо к колесу, и беспрерывно поливали наши жалкие соединения. Завершив подготовку, этот кромешный красный ужас двинулся вперед. Лишь немногим солдатам вермахта удалось прорваться к Эльбе и сдаться в плен американцам.

На следующий день отец принес мясные консервы, почти целую буханку хлеба и консервированную фасоль. Я не стал спрашивать, где он раздобыл такие яства. Когда я поел, он забрал у меня тарелку и протянул конверт.

– Ильза написала, каким-то чудом дошло. Берлин в руинах.

У меня все еще болела голова, а глаза слезились от блеклого света.

– Прочти ты, – попросил я.

Он разгладил свернутый пополам лист и придвинул ближе лампу.

«Я не уверена, что ты получишь это письмо, Эмиль. Скорее наоборот, уверена, что ты его не получишь. Но мне физически необходимо хотя бы на бумагу излить тот ужас, в котором все мы оказались. В прошлый раз я писала тебе, что ты стал дедом. Но случилось ужасное… Я без конца писала в Мюнхен, но вот на мое очередное