радио не преувеличивали, то за последний месяц было освобождено почти сто пятьдесят тысяч узников. Брошенные колонны растерянных изголодавшихся лагерников находили в деревнях, лесах, полях, оставленных поездах. Не понимая, что с ними делать сейчас, когда война еще продолжалась, табуны этих несчастных временно определили… обратно в лагеря, в те же самые бараки и освобожденные казармы. Как и сказал отец, несмотря на определенные усилия собранных наспех администраций этих лагерей, бывшие узники, в телах которых тлели самые невообразимые болезни, продолжали гибнуть в ожидании медикаментов и квалифицированной помощи.

В конце апреля в Дахау вошли американцы. Это событие тут же обросло многочисленными слухами. Поговаривали, что там случилось настоящее побоище: войдя, американцы просто обезумели и начали расстреливать всех охранников.

– Видать, и там нашли убитых узников. – Отец сокрушенно качал головой.

Затем, вспомнив, он тревожно глянул на меня:

– Ты ведь там служил, возможно, остались твои… – он не стал договаривать и еще раз горестно качнул головой, – как же можно, ведь тоже служивые?..

Я уставился на отца в некотором отупении. Смотря сквозь него, я видел то, с чем наверняка столкнулись вошедшие в Дахау впервые. В мой Дахау.

– Как можно? Я думаю, они решили, что можно, поскольку увидели полуживых трупов, вышедших им навстречу. Я думаю, они увидели горы настоящих трупов, гниющих, разлагающихся, вонючих, изъеденных червями. Трупы, которые не успели сжечь, наваленные друг на друга, сплетенные. Я думаю, они не поверили собственным глазам, а потом в исступлении начали убивать тех, кто, по их мнению, ответственен за это… Ты хочешь, чтобы я объяснил, как можно было?

– Уймись, сынок… – Тревога во взгляде отца нарастала, становясь болезненной.

– Эти люди, американцы, – я не слышал его, начав говорить, я уже не мог остановиться, – они не подходили к этому постепенно, понимаешь? Это предстало перед ними внезапно – в высшей точке своего уродства. Сразу же во всей грандиозности уродства человеческой души! Мы же шли к этому шаг за шагом, от допустимого к неуместному, от неуместного к плохому, от плохого к ужасному! Пока не пришли к тому, чему и названия еще не выдумано. Мы свыкались с этим порционно, мирились, и в конце концов это стало нашей обыденной службой! Рутиной, как сказал мне один доктор.

Я вновь глянул на него, но уже осознанно. Я пытливо вцепился в его лицо, выискивая на нем следы ненависти или отвращения, которых жаждал, чтобы окончательно вынести себе приговор. Но отец продолжал смотреть на меня с тревожной скорбью. Он понимающе кивнул, и я уронил лицо в ладони. Чего еще меня можно было лишить в этой жизни, когда даже в поругании, которого я желал сейчас всем своим извращенным существом, мне было отказано?!

Мы снова молчали. Он опустил голову и прижал руки к вискам:

– Когда… когда ж это произошло, Вилли?

Я медленно покачал головой:

– Не знаю… папа. Я не заметил.

Отец продолжал прижимать грубые ладони к голове, уставившись в пол:

– Про Аушвиц тоже стали рассказывать. Говорят, второй Майданек – по слухам, тоже дело до газа доходило…

– Второй?

Я растерянно уставился на отца, постепенно до меня стал доходить смысл сказанных им слов, и я изумился:

– До газа доходило?

И я расхохотался. Отец вздрогнул от неожиданности и посмотрел на меня.

– Придет время, отец, никто и не вспомнит про Майданек и другие лагеря! Но мир всегда будет помнить Аушвиц! Когда вы поймете, чем стал Аушвиц, вы ужаснетесь! Он заберет всю славу у других лагерей, которые вы знали… заслонит собой всех и вся! Потому что Аушвиц… – мой голос сорвался, – миллионы… – прохрипел я и зашелся в сильнейшем кашле.

Отец кинулся ко мне.

14 мая 1994. Лидия плачет

Лидия перевернула последнюю страницу.

«Перед кем виновата, так это перед дочкой своей, Катенькой. Из-за меня в институт ее не приняли, вопрос там был в анкетке: “Находились ли Вы или Ваши родственники в плену или на оккупированной территории?” А она, выходит, и сама находилась, у меня в животе… и я вот. Значит, неблагонадежные. Вот Катя и подалась на стройку. Словечка дурного мне не сказала. Там и убилась, родимая. А что я поделать могла? Хоть и прошла тогда проверку, все равно на учете всю жизнь стояла как “подвергшаяся воздействию фашистской идеологии в плену врага”. Нигде же скрыть нельзя, пометка в личном деле. Всю жизнь стыдилась да боялась, что придут за нее наказывать. Не пришли, но я и без того наказана была, как видишь, Валенька.

Я говорить про то не буду, не учена, но одно знаю точно: что было, то ни отмывать добела, ни чернотой грязнить не надо. Говорить как было. Правду, значит.

Ты думаешь, Валенька, у нас одних ерунда творится? А у них там за тридевять земель сладко, да все по справедливости, по уму все устроено? Смотришь издалека или глазами чужими – поначалу вроде и так, а потом подойдешь поближе – даже не злодей на злодее толпой людской заправляет, а дурак на дураке толпой верховодит. А глупость та с ненасытностью людской страшнее всего. Оно-то и ведет к сварам и вранью. Так что если идет этот мир к закату, то заслуженно. Нигде в нем нет жизни по уму пока еще.

А с виду-то мы все человеколюбцы знатные, любим весь мир. А когда за одного попросишь, так мало кто способен. Такая наша природа: все племя земное любим, а каждого в отдельности ни во что не ставим. Но, Валенька, я лично знала такую, что каждого в отдельности любила, любую тварь о двух ногах. Даже такую тварь, которая и жизни не достойна, в аду бы гореть такой твари, а она любила и такого зверька. Не кликуша, не блаженная, нет, и ругнуться могла, и слабости свои были. Но в сути своей душа у нее болела за всякого. Так и выгорела тихо и бесславно. Учила я ее выживать, но так и не выучила, раз, несмотря ни на что, отдала мне пальто и свитер. А значит, так и не стала она настоящим номером. И за нее ни тосковать, ни горевать не надо. Страшно тем, кто жизнь прожил, а себя в ней так и не нашел. А она обрела. Вернее сказать, не потеряла…»

Лидия закрыла тетрадь. И вдруг поняла, что плачет.

* * *

Отступившая было болезнь снова вернулась. К вечеру у меня поднялся сильный жар, сквозь который пробивалась Седьмая симфония Брукнера. Отец опять слушал радио Гамбурга, на котором иногда давали концерты по вечерам. Это было много лучше новостных сводок заграничных радиостанций, от которых уже скручивало желудок. Любое сообщение, касавшееся освобождения очередного лагеря, иностранные дикторы считали нужным,