Я вдруг вспомнил наши вымученные разговоры в мои редкие приезды домой во время службы. Что ж, значит, так выглядит утешение: все, что ты когда-то отрицал, теперь отрицают за тебя, отказываясь от своих прежних обвинений. Когда-то он доказывал, что я и мне подобные – обыкновенные убийцы, что я с негодованием отметал, считая нас борцами за идею. Теперь я признавал это, а он…

– Не бери на себя все случившееся, – еще раз упрямо повторил отец. – Ты думаешь, когда закончится эта война, новая никогда не наступит? Не станет больше лагерей, и, главное, человек больше не убьет человека? Ты думаешь, все зло разом прекратится? Люди так и не научились мирно делить Землю, а она ведь никому из нас не принадлежит… И одновременно принадлежит абсолютно каждому.

Я обхватил голову руками, уставившись в пространство перед собой блуждающим взглядом. Отец осторожно тронул меня за плечо, и я вздрогнул, будто до этого спал с открытыми глазами, и потерянно посмотрел на него.

– Нельзя кого-то обвинять во лжи, если он свято верит в то, что говорит, Вилли. Для него это правда. Ты ведь и вправду считал, что евреи несут нам гибель, ты и вправду верил, что русские – угроза всей Европе. Ты верил в это, как верил в нашу победу, а значит, в то, что мы всё делаем правильно, ведь только добро побеждает – мы с матерью тебя так учили с детства. Вы во все это искренне верили, вы и жили, и умирали сообразно этой своей вере, а значит, и морали. Она у вас была извращена, но была. Однако то, что было правильно тогда, стало ошибочным сейчас. И с этим надо теперь жить. И спать. Спи, Виланд.

На сей раз я не сопротивлялся. Я чувствовал, что опять начал подниматься жар. Что ж, не виновен, но ответственен. Уже проваливаясь в тяжелый бредовый сон, я услышал, как в комнату вернулся отец. Он поставил таз рядом с кроватью и начал протирать мой влажный горячий лоб прохладным полотенцем.

– Сегодня будет плохо, а завтра все образуется. Все образуется, сынок, – едва слышно бормотал он.

Я не открывал глаза.

Во сне я видел отца: он сидел у окна, за которым ничего не было, и тихо повторял уже сказанное мне однажды: «Стиг хочет отправиться с семьей в поход в горы, а Улле – сплавиться с младшим братом на байдарке по реке, Ганс собирается крышу перестелить, Штефан думает дом расширить, Зелда – ты с ней учился – на сносях теперь, хочет здоровую девочку родить… Вот каковы их нынешние желания. Самые простые, приземленные. Мещанские, как ты говоришь, сынок. Оно, может, и так… да только не стыдно за такое мещанство».

Я читал книгу. Отец вошел в комнату и примостился на табурет, стоявший возле плотно зашторенного окна. Услышав треск, я оторвался от книги. Он рвал на куски старую простыню, которая раньше валялась в подвале с остальной ветошью.

– Что ты делаешь? – спросил я.

– Уже на всех домах вывесили. Американцы на подходе. Арне сказал, через день, максимум через два…

Он не договорил. Мы оба прислушались. Этот звук ни с чем нельзя было спутать. Под гусеницами мощной военной техники завибрировал даже воздух, дрожь прошлась по стенам старого дома, и загудела земля под ним. Я отложил книгу.

– Ошибся Арне, – проговорил я.

Танки медленно продвигались по улице, по бокам маршировали пехотинцы в светло-коричневой форме. Под дулами их винтовок не успевшие разбежаться гражданские испуганно жались к стенам домов. Некоторые солдаты останавливались и даже заговаривали с местными, но те по большей части испуганно молчали, уткнувшись взглядом в высокие армейские ботинки из коричневой кожи. Какая-то женщина, не осознавая, что творит, в ужасе натянула на голову белую наволочку, которую до этого пыталась привязать к своему забору.

– Хорошее обмундирование, – проговорил отец, глядя в щель между чуть раздвинутыми занавесками.

– Они будут обыскивать дома. – Я посмотрел на отца: – Будут искать таких, как я. Мне лучше уйти, иначе тебя могут…

– Дома сиди, – твердо оборвал он меня, словно подростка, желавшего убежать поиграть с мальчишками со двора.

Будто не война вовсе.

Тревога мелькнула лишь легким оттенком в его взгляде, но я ее уловил.

Весь день я послушно просидел дома, уткнувшись взглядом в стену, но даже когда стемнело – а зажечь свет я не рискнул, – то и тогда, будучи в кромешной темноте и полной тишине, я не смог задремать ни на минуту.

Вечером отец пришел с настоящими дарами. В руках у него были сухофрукты, завернутые в шелестящую обертку, и банка консервированного шпината.

– Сегодня в пивной старик Буми набрался смелости и спросил у них, откуда у англичан столько людей в строю, если их разгромили в Дюнкерке подчистую. Американцы начали смеяться над Буми. Они сказали, что на самом деле Дюнкерк был нашим величайшим провалом. Мы не уничтожили англичан в Дюнкерке, сынок… Наоборот, они там спаслись! Под носом у наших войск англичане вывозили своих без передыху, их вытаскивала почти тысяча разных судов. Крейсеры, эсминцы, обычные рыбацкие шлюпки, спортивные яхты – всё использовали, причем половину вели гражданские из прибрежных деревень, которые просто отправились вытаскивать своих парней. Семь с половиной тысяч человек вывезли в первый день, без малого двадцать тысяч – во второй, пятьдесят тысяч – в третий, столько же в четвертый. – Как у хорошего учителя, у отца была отличная память на числа. – Потом шестьдесят восемь, потом шестьдесят пять тысяч. Потом они начали вывозить французов… Англичане рассчитывали при самом удачном раскладе спасти тысяч пятьдесят солдат, не больше, а в итоге вывезли почти триста сорок тысяч. Своих и французов.

Я молча слушал отца. Его новости не всколыхнули во мне ровным счетом ничего. Оставалось отдать должное Йозефу Геббельсу. Еще один прекрасно отработанный им проект.

Отец посмотрел на дары, разложенные на столе:

– Вот, дали нам. А старику Буми еще и сигареты…

– Что ж, хорошо.

– Хорошего мало, – покачал головой отец, – многих заставляют освобождать свои дома и квартиры для них.

Я усмехнулся. Это было малым испытанием в нынешней ситуации. Отец продолжал задумчиво смотреть на сухофрукты и банку шпината.

– Фрау Гишпек наткнулась в своей кладовке на двух оборванцев, которые разворовывали ее запасы. Вначале она сослепу подумала, что это американские солдаты решили вступить в свои права победителей в ее кладовке. Но оказалось, наши дезертиры. Клянется, что один из них зарычал на нее, при этом не выпуская изо рта куска конской консервы.

– Высшая раса откровенно проштрафилась, как только попала в передрягу, – насмешливо проговорил я.

– Избранность теперь никому и даром не нужна. Сегодня на площади сцепились Герхард Бауэр и мясник