Пора было ехать домой. Машина достаточно прогрелась, и он поехал.

Не домой, конечно.

* * *

Болезнь наконец-то начала отступать. У меня уже было достаточно сил, чтобы вставать и ходить по дому. Когда накатывала слабость, я просто замирал и пережидал очередную волну помутнения. Сцепив зубы, я терпеливо ждал, когда оно рассеется и перед глазами вновь появится обстановка старого теткиного дома.

В один из дней, когда я чувствовал себя чуть лучше, я спустился в подвал и начал рыться в старых тюках с одеждой, которые отец свалил в углу. Хотел найти что-то теплое, чем можно было бы обмотать ноги. В некоторые вещи были завернуты книги, которые отец вывез с собой из Розенхайма. Очевидно, единственное, что он сумел или захотел спасти из-под развалин нашего дома. Из свитера, который ему когда-то связала мать, выпала книга. Я нагнулся и поднял ее – это был томик Шиллера. Между страницами что-то лежало. Раскрыл, там было письмо. Прочитал адрес – оно было адресовано мне еще в Управление, но почему-то так и не было отправлено. Я вскрыл конверт и вытащил сложенный вдвое лист.

«Это конец Германии. И те, кто затеял эту войну, либо форменные идиоты, либо хотят гибели Германии. На такой подарок Сталин и не рассчитывал. Теперь этот вождь большевиков стал настоящим отцом нации. Теперь там на него молятся. А на кого и за кого молятся русские, тот не проигрывает. Я там был, знаю. Теперь спаси Господь нас от грядущего! Все, что фюрер построил за эти годы (а я признаю, что он сделал немало для Германии и, возможно, стал бы великим правителем, откажись он от своих ошибочных суждений), – теперь все будет разрушено. Теперь нет смысла признавать его власть, ведь властителем государства может быть лишь тот, кто в абсолютно здравом уме и памяти. Фюрер же болен. Он должен уйти ради своего же народа. А иначе его будут проклинать потомки за то, что развязал войну, похоронившую Германию. Великий могильщик Третьего рейха. … 23 июня 1941 года, Розенхайм».

Я еще раз посмотрел на дату, не веря своим глазам. Если бы мне доставало сил, я бы рассмеялся. Но не было ни сил, ни желания слышать иные звуки, кроме подвальной тишины.

Я понял, почему это письмо так и не было отправлено, – это было самое опасное из его посланий, немедленный расстрел. Очевидно, он боялся мне навредить в случае, если бы оно было вскрыто и проверено.

Я убрал письмо в книгу и еще немного посидел в полумраке, но вскоре стали стыть ноги. Я снова вернулся в кровать, натянул на голову одеяло, сверху – старое кожаное отцовское пальто и закрыл глаза.

Ближе к вечеру меня разбудил отец, чтобы покормить. Мы долго разговаривали.

– Я слишком верил в это государство. Любил его, как не любил вас с матерью. Ради него я готов был воевать со всем миром, даже зная, что силы неравны, ведь я верил, что правда за нами. Я хотел величия для Германии, но вместо этого превращал ее в руины, я мечтал о силе Германии, но вместо этого ставил ее на колени. Я убивал ее, пытаясь сделать лучше.

Я говорил спокойным и ровным голосом, задумчиво глядя перед собой, словно проводил ревизию собственных мыслей, сортируя их и раскладывая по нужным полкам. Это сопровождалось совершенно странным ощущением открытия чего-то нового, будто со многими из этих мыслей, несмотря на то что они гнездились в моей собственной голове, я не был даже знаком и извлекал их впервые. Но то было обманчивое ощущение: каждое размышление было пропущено сквозь мой разум сотни раз, и сотни же раз мой разум предпочитал отложить их подальше, возможно на будущее, так и не применив к окружающей меня действительности.

– Что ж, сынок, ты не шел вопреки своим убеждениям.

– Я подчинялся без надрыва. – Я продолжал смотреть прямо перед собой. – Видит бог, все должно было быть по-другому. И сейчас, если хочешь знать, – я посмотрел на отца, – я, пожалуй, жалею, что прозрел. Самые верные продолжают жить с мыслями о правильности всего, что было. Омрачает их только сожаление, что им не повезло. У меня не осталось и того.

– Вы были идеалистами, были готовы на все ради своей идеи. Голодные до жизненных свершений и успеха. Во имя этого успеха и жертвовали всем и, видишь, собой в том числе… Беда в том, что идеалы… с гнильцой оказались… да.

– Когда-то ты говорил мне, что это вы – вымороченное поколение. – Я усмехнулся: – Как видишь, осквернить и утопить всю германскую расу в ненависти всего мира довелось следующему поколению, а не вам.

– За свою жизнь я только и убедился, сынок, что память людей – самое недолговечное и замутненное, что порождала природа. Придет время, и об этом забудут. Как забыли про англичан с их лагерями, в которые они бросали буров. Как забыли, что американцы когда-то насильно переселяли своих коренных с их родных мест и гнали по дорогам, на которых гибли тысячи[47]. И нашими поступками нажрутся и пресытятся, сынок. До следующей человеческой дурости.

– Нашими? Ты не имел к этому никакого отношения. В этом боль. Мы утащили за собой всех.

– В этот могильник многие сами помчались с упоением. Поддавшись сладким обещаниям господства. Всякий, кто там, наверху, пользуется этим. Обещает народу, что они будут господствовать, потому что они особенные и путь у них особенный. И нужно для этого всего ничего – просто встать над другими.

Я слушал отца. В том, что он говорил, не было ничего нового. Ничего нового, да… И от этого было еще обиднее. Я попался на прием, который был стар как мир.

– На словах никто никогда не желает войны, сынок, но она длится до последнего патрона. Понимаешь? Люди добродетельны, образованны, вежливы, законопослушны. Только один у нас минус: прикажи собраться в группы и следовать за голосом власти – сделаем. Да еще и вилы с собой захватим.

Мы с горькой усмешкой уставились друг на друга.

– Я похож на убийцу? – прямо спросил я.

Насмешливая улыбка медленно сползла с лица отца. Он опустил голову:

– Тебе нужно поспать…

Я повторил свой вопрос еще раз. Отец отрицательно качнул головой.

– Но я убийца, – сказал ему я.

Отец с грустью посмотрел на меня. В глазах его промелькнула жалость. Я отвернулся, не в силах выносить это.

– Ты тоже не бери на себя чужого. Все знали… Я тебе сейчас скажу, ты только правильно пойми это, Вилли. Многие видели, что наша страна выбрала плохой путь. Но ведь мы продолжали идти по нему. Ты думаешь, на таких, как я, нет вины? Спорно, сынок. Дела,