Шрифт:
Закладка:
Меня тоже туда направили было, в трудоиспользование. Повезло, что брюхатая была и в пути разродилась. Миновало. Мне потом оставалось только областной приемно-распределительный пункт пройти. Много тех пунктов было, что ж… Время такое, понятное дело.
Обратно в Союз поездом везли, снова в вагонах для скота, да мне уж привычно было. И снова под охраной, которая следила, значит, чтоб с вольными попусту не общались, пока проверок всех не пройдем. Да впрочем, и тут мне радоваться надобно было, потому как по всей Германии шли демонтажи военных заводов и много транспорту на перевозку кинули, потому не всем возвращавшимся досталось, как мне, – с комфортом в товарняке. Мужчин здоровых пешим маршем, бывало, домой гнали, но после того, как мы тем маршем смерти шли, это у них надо звать “маршем жизни”. Всего-то по двадцать-тридцать километров в день, да с привалами каждые три-четыре часа, да еще и дневки через каждые три дня, а заболевших и отставших… нет, Валенька, не пристреливали, а в повозки сажали, вот так вот. И кухня походная была, чтоб приварок выдавать, и хлебушек, и сахарок давали. Автоматчики и тут, конечно, были, но уж больше для порядку, чтоб назад, значит, не повернули. Так и шли на своих двоих – и в хмарь, и в ясность, под дождем и солнцепеком, сотни километров, но домой же! Валя, домой!
Добралась я до родной деревни только к осени. А там… Наша белая мазанка на окраине. Стены в трещинах. За домом огород, а в огороде старуха ковыряется. Вся в морщинах… Мать. Красивее ее на всем белом свете для меня не было. Стою, любуюсь. А меж тем обступили меня деревенские. Узнали меня, разглядели Катю… “От кого дитя принесла, Каська?” – “Кто папка-то, Касилиса Фрицевна?”
Я тогда голову опустила, молчу. Стыдно. Катеньку к себе прижимаю. И вдруг тихо стало, все умолкли от одного только словечка: “Война”. Все это словечко услышали, даже в самых дальних уголках деревни. И голос я узнала сразу же. Смотрю в землю, ничего от слез не вижу, а там материны лапти передо мной встали. Подошла, значит, пока меня деревенские шпыняли. Посмотрела я на нее, на мамочку… И только и смогла, что выдохнуть, выреветь: “Мамочка”. И в ноги ей прямо с Катей на руках.
Больше ничего, Валюша, с того дня не помню. Еще только помню, как кто-то из дедов наших местных сказал:
– Гляди, Каська, еще кто рыло раззявит и попрекнет пленом али дитем, чтоб мне сразу сказала. Уж я поговорю с умниками, которые тут кормили фрицев во время оккупации да на цырлах перед ними ходили.
И еще помню на мокрой щеке материну руку, грубую, да самую мягкую, судорожно щупавшую меня.
Так для меня закончилась война, Валенька».
2 декабря 202… В кафе
Мерное жужжание университетского кафетерия настойчиво просачивалось в голову, тесня сумбурные мысли, возникшие после неожиданного звонка. Почему этот парень позвонил из кутузки именно ему? Не родителям, не друзьям, не в какую-нибудь адвокатскую контору, наконец. А именно ему, чужому, по сути, человеку?
Подошла его очередь. Преподаватель взял салат, рыбу и задумчиво уставился на напитки.
– О, и вы здесь! Я, знаете, давно хотел вас спросить, а знаменитый профессор Габриэль Линдман…
– Это мой дед. Яблочный, пожалуйста.
– Я слышал, в молодости он прошел через самый ад, он ведь был узником концлагеря?
Преподаватель обернулся и скользнул по коллеге задумчивым взглядом.
– В каком-то смысле все они были его узниками, – наконец пробормотал он.
– Ужасно… И тем невероятнее, что он сумел сохранить столь страстную волю к науке. Его исследования касательно…
– Прошу меня извинить, я тороплюсь.
– Да, конечно, в следующий раз поболтаем.
Быстро проглотив салат и рыбу и оставив на столе нетронутым сок, преподаватель покинул кафетерий. Заскочив в аудиторию, он захватил пиджак и портфель с учебными материалами и пошел на парковку. На улице было холодно, все вокруг кутались в куртки и пальто, но он словно не замечал промозглого ветра и шел, накинув лишь пиджак. Дойдя до машины, швырнул портфель на пассажирское сиденье, сам сел за руль и торопливо завел мотор. Ожидая, пока автомобиль прогреется, он уставился в окно на ряд непримечательных темных автомобилей, припаркованных перед ним. Ругал себя, что даже не догадался спросить парня, за что его взяли. Впрочем, какая разница, в последнее время их всех за что-то брали. Стало неприлично много поводов для протеста. Каждый мог найти себе недовольство по вкусу. Что ж, прошлые инструменты управления постепенно становились малоэффективными, а потому следовало ожидать, что рано или поздно это начнется. Точно охарактеризовать «это» он и сам не мог, несмотря на весь его богатый словарный запас. Это был некий масштабный сдвиг плит, на которых стояло бытие всего человеческого социума. Оно менялось. Бесповоротно. Давя под собой тех, кто не осознавал истинной сути происходящего, а потому совершал непоправимые ошибки, пытаясь сопротивляться. Тех, кто старался остаться на былом месте с былым сознанием, кто пытался удержать уже ненужное, не имеющее уже никакого смысла… Но, что самое страшное, пытаясь и других принудить и дальше жить согласно этому искаженному и слепому видению!
Но почему его, записного приспособленца и лентяя, не желавшего ввязываться ни в какие проблемы, вдруг сейчас втягивают во все это? Ведь он был как раз из тех, кто, осознавая все, не собирался делать ничего, что бы приблизило этот сдвиг. И в этом был его личный грех. Но ему с ним и жить. А потому вопрос оставался прежний. Неужели его слова возымели хоть какое-то действие? Ведь то были просто слова преподавателя на лекции. За которыми не стояло никаких призывов. Он слишком хорошо знал историю человека, чтобы пытаться хоть что-то изменить на деле. Тем более при всех его мозгах он так и не сумел разобраться, за кем правда в современном мире, свидетелем которого он был. Что уж говорить о прошлом, из-за которого они все сейчас дерут глотки, упражняясь в преувеличениях и преуменьшениях, – в зависимости от того, кому что нужно. Единственная правда, в
