между горами. Гленн-нам-Бокан, Долина Призраков.

Мои ботинки тонут в сыром торфе; фонарь создает мрака не меньше, чем света, пока я углубляюсь в эту узкую долину. Я вижу это место как раз в тот момент, когда начинаю верить, будто никогда его не увижу: глубокая старая расселина у основания восточного склона горы, заросшая густым зеленым мхом. Снова опускаюсь на колени и начинаю копаться в грязи руками.

Первую я нахожу быстрее, чем ожидал, и, когда вытаскиваю ее, облегчение становится почти тошнотворным. Ворона вся в грязи, но я могу сказать, что кожа у нее слишком мягкая, слишком податливая. Прошло еще мало времени, скорее несколько недель, чем месяцев, но это необходимо. Я выкапываю три – по одной для каждого из нас – и оставляю остальных. Последняя – в самом плохом состоянии. Одно крыло очень непрочное, сломано по меньшей мере в трех местах. Я уже не так хорошо целюсь, как раньше.

Я бегу обратно к квадроциклу и бросаю птиц в пластиковый пакет, который обматываю вокруг руля. Когда нажимаю на кнопку запуска, двигатель чихает раз, другой, а потом глохнет. Со второй попытки вообще ничего не происходит. Еще одна молния окрашивает кровь на моей куртке и коже в черный цвет, и в наступившей темноте страх снова карабкается мне на плечи, опутывая грудь. Свет моего фонаря дрожит над грязью, камнями и болотом. Я вижу далекие золотые огни Блармора и еще более далекие огни «черного дома». В темноте я чувствую бокан. Я чувствую их запах: мокрые канаты и сети, резкий запах рассола от их дыхания.

Нет. Призраки – это просто незаконченные дела. Невысказанные истины. Им не нужно следовать за тобой, потому что они и есть ты. Я выключаю фонарь и смотрю в темноту на западе. Этим утром, когда гроза была лишь черными тучами на горизонте, на хребте за кладбищем кто-то был. Я видел их на Торр-Дисирт. Я видел их, но заставил себя не замечать в них угрозы, как и в тех тучах. Они наблюдают за мной. Наблюдают за моим стадом. Теперь они всегда рядом. Наблюдают. Ждут. Но никогда не приближаются настолько, чтобы их можно было узнать. Иногда даже не подходят настолько близко, чтобы их можно было увидеть; их присутствие выдает только дрожь, бегущая по позвоночнику, или мурашки по коже. Угроза кроется во всем. Во всех. Неважно, во что верит Мэри. Неважно, что я ей обещал.

Я не тот человек, который нравится людям. Я никогда и не пытался им стать. Я думаю о самодовольной заносчивости Юэна, о ехидных замечаниях Тома. Думаю о глубокой и болезненной ране, которую оставило у меня внутри мое признание. О выражении лица Чарли, когда тот назвал меня мудаком.

Я крепче вцепляюсь в раскачивающийся пакет, наклоняюсь вперед, поворачиваю ключ в нейтральное положение и снова нажимаю на кнопку запуска. Наконец четырехцилиндровый двигатель оживает, и я быстро набираю скорость, удаляясь от тени между гор. На повороте слишком круто сворачиваю на дорогу, и квадроцикл на мгновение встает на два колеса. Но я продолжаю ехать, пробиваясь на запад через грязь и ледяную воду, и сбрасываю скорость только тогда, когда дом оказывается в поле зрения, и его свет и тепло разливаются по моей коже.

Я буду защищать себя и свою семью. И не буду доверять ничему и никому, что не принадлежит мне. Так поступают люди. Так они всегда поступали. Никто не прогонит меня. Никто.

Глава 20

Разрушенная церковь в окрестностях Блармора при дневном свете всегда выглядит не так благостно, как ночью; суровая и внушительная, даже без крыши и окон. Я вздрагиваю, когда две ссорящиеся вороны срываются с каменного карниза и перелетают мне дорогу, и с неохотой вспоминаю о вандр-варти, как их назвал Чарли, – трех мумифицированных птицах в моем рюкзаке в прихожей.

Я не разговаривала с Чарли с того дня на Большом пляже почти три недели, а с Келли – почти столько же. Мы с Уиллом живем в замкнутом пространстве секса, сна и немногого другого, и я чувствую себя виноватой. Это единственная причина, по которой я направляюсь в Блармор. Бросаю взгляд на болото перед Бен-Донном. У дороги сложены аккуратные кучи вересково-мохового дерна. В моем воображении начинает вырисовываться сбор торфа. Я не должна была оказаться здесь в апреле, не говоря уже о мае. Но ужас, который овладевает мной каждый раз, когда я думаю об отъезде, о возвращении в Лондон, становится все сильнее.

Когда я приезжаю в деревню, в коттедже Чарли никого нет, и я направляюсь к пабу. Фиона Макдональд стоит на коленях в своем маленьком палисаднике. Увидев меня, она поднимается.

– Мэгги. – Улыбка у нее теплая, и сегодня нет тревожных морщин на лбу и вокруг глаз. – Идешь к Келли?

– Да, я подумала, что…

– Кажется, она сегодня работает в пабе. Пополняет запасы в погребе.

– О…

– Могу я предложить тебе кофе? Чай?

Я понимаю, что она нервничает. Не встревожена, но определенно нервничает. Снимает свои садовые перчатки и неспокойно перебирает пальцами.

– Э-э-э… Я действительно должна…

– Алека здесь нет. – Ее щеки краснеют. – Он вернулся на буровую несколько недель назад. А Шина в магазине до шести. – Она дважды моргает. – Ты все еще пишешь свою историю?

Я автоматически киваю, хотя бы потому, что это проще, чем сказать нет.

– Я бы… хотела извиниться перед тобой за то, как мы себя вели, – продолжает Фиона. – И я хотела бы объяснить. Помочь.

Какое-то мгновение я колеблюсь. Но одно из правил доктора Абебе гласит, что я никогда не должна уклоняться от того, с чем необходимо столкнуться. Противостоять. Потому что я всегда позволяла себе самый простой выход из ситуации и называла это осторожностью. Или в данном случае, возможно, счастьем.

Фиона идет к открытой входной двери.

– Входи. Пожалуйста.

Из окна соседнего коттеджа кто-то наблюдает за происходящим. Пока я иду за Фионой по тропинке, этот «кто-то» скрывается из виду.

– Кофе или чай? – спрашивает Фиона, ведя меня в удивительно просторную гостиную открытой планировки, которая переходит в небольшую кухню с французской дверью.

– Кофе, пожалуйста. Только черный, без сахара.

Я сажусь на диван. На пустом сосновом серванте стоит пара фотографий в рамке: одна – пейзажный студийный снимок Фионы, Алека и юной Шины (лучшие воскресные наряды и неловкие гримасы), другая – гораздо более мелкая, более старая фотография мальчика в школьной форме (темный чубчик и улыбка со щелью между зубами).

– Это было сделано примерно за год до того, – замечает