Я знал, что нашел вандр-варти. О´дин, Бог Воронов, спас меня от мертвых рыбаков. От моего отца. Земля спасла меня от моря. Я открыл ящик прикроватной тумбочки. Посмотрел на рогатку из серого металла, плоская лента которой была завязана узлом. Я не пользовался ею – даже не смотрел на нее – с того ужасного дня, с той ужасной ночи. Но теперь я мог использовать ее во благо. Мог использовать ее, чтобы спасти себя.

Я полез под кровать за тяжелой книгой «Мифология и легенды Древней Скандинавии, том II» и перешел к главе 3 – «Процесс мумификации». Потому что мне нужно будет больше защиты. Намного больше.

* * *

Когда наконец приходит первый из сильных штормов, я его не жду. И все еще не готов к нему. До этого небо над мысом мрачнело уже несколько часов, и я наблюдал за ним, пока собирал стадо. Ожидал, что облака повернут на север или на юг, уйдут в море или в сторону Льюиса, как они делали каждый раз до этого. Но вместо этого облака становились все темнее и ближе, и, когда начался дождь, гром не заставил себя ждать.

Овцы напуганы и непослушны. Уже больше месяца кажется, что они не столько измучены и недокормлены, сколько чем-то больны, даже если ветеринар не может найти причину. Когда Брюс предложил мне использовать другого поставщика корма, а не того, которого он всегда рекомендовал, его улыбка была скорее извиняющейся, чем обеспокоенной. «Нет смысла пытаться сэкономить, Роберт, если в итоге это обойдется вам дороже». Во время наших регулярных посиделок в «черном доме» вместе с Мэри на выходных он примерно это же советовал мне по поводу карточной игры Тома и Алека в Урбосте. Я ценю эти советы больше, чем выпивку, хотя никогда в этом не признался бы.

Я притворяюсь, будто не испытываю облегчения, когда загоняю овец в сарай; притворяюсь, будто не огорчаюсь, когда замечаю, что одной не хватает. Ярость шторма становится громче и неистовее, когда я веду квадроцикл обратно к пастбищу; сцепление шин с дорогой ухудшается. Когда добираюсь до места, мне приходится включить фонарик – сейчас едва ли три часа дня, но мир черен как ночь. И кажется, что в нем нет никого, кроме меня.

И тут я вижу ее. В тени кладбищенского холма. Бледный округлый силуэт со светящимися белыми глазами. Я заглушаю двигатель и медленно, преодолевая дождь, преодолевая жестокий и все еще усиливающийся ветер, направляюсь к ней. Должно быть, она заблудилась и искала укрытие, хотя это нехарактерно для овец, отбившихся от стада. Я убавляю свет по мере приближения, но она не делает ни малейших попыток убежать, когда я оказываюсь в зоне ее видимости. Она вообще не обращает на меня внимания.

Страх во мне настолько стар, что мог бы и ослабеть. Он настолько заброшен, что должен был заржаветь и забыться. Но он просыпается во мне, как будто будильником для него служат бурлящая Атлантика и полыхающее молниями небо. Темнота вызывает головокружение и дезориентацию, как будто я нахожусь в другом месте. Где-то далеко за оградой. В утангардс.

Холм дает лишь слабое укрытие, ветер и дождь почти не ослабевают. Я приседаю, оказавшись в паре футов от беременной овцы. Она лежит, расставив передние ноги. Щеки втянутые и впалые, уши направлены вниз и назад – ей больно. Ее глаза мерцают в свете фонаря, когда она смотрит на меня, и ее веки опускаются.

Я откладываю фонарик в сторону, прикасаюсь к ее голове, а затем ощупываю каждую ногу на предмет переломов или отеков. Когда прижимаю ладони к мокрой шерсти на ее боках и вздувшемся животе, она вздрагивает и кривит губы.

– Спокойно, девочка.

Дождь усиливается. Я свечу фонарем в сторону квадроцикла. Ярдов пятьдесят. Но когда я прижимаю ее крестец к своим поджатым коленям, чтобы поднять ее, овца напрягается и издает «бе-е-е», резкое, высокое и страдальческое. Я отпускаю ее и падаю в грязь на колени. Она едва шевелится, едва улавливает мою близость, не издает ни звука, пока небо грохочет и озаряет остров белым и ярким светом, как сигнальная ракета. А потом я вижу только красное. В наступившей черноте поднимаю фонарик и направляю его на нас. Кровь. Густая и мокрая, она повсюду, покрывая шерсть овцы от плеч до боков. Она на моих руках, рукавах, бедрах.

Мне не нужно мучить ни себя, ни овцу, пытаясь выяснить, откуда взялась эта кровь, потому что ее и так слишком много, чтобы это имело значение. Когда овца снова начинает блеять, слабо и жалобно, я сжимаю бьющийся, панический страх внутри себя, загоняю его в коробку и закрываю крышку. Кладу голову овцы к себе на колени, и она открывает глаза, чтобы посмотреть на меня.

– Всё в порядке, девочка, – говорю я, поглаживая ее по голове, по этим прижатым ушам. – Всё в порядке.

Она снова закрывает глаза, дыхание у нее неглубокое и частое. Я остаюсь с ней, а вокруг нас бушует буря; дождь стекает с кончика моего носа и подбородка, молнии превращают землю в адское месиво из темных теней и серебристо-белых пятен. Море ревет, заглушая даже гром: его грозный рев жаждет превратить нас в прах и пыль. Я остаюсь с овцой, пока ее дыхание не стихает, и вижу только дымку от собственных выдохов. Я тянусь вниз, чтобы пощупать пульс на ее задней ноге, но его нет. Я стою на коленях и еще несколько минут глажу ее по голове и ушам. Просто чтобы убедиться. Умереть в одиночестве – мой самый большой страх, даже больший, чем быть уличенным в том, кто я есть.

Убедившись, я кладу ее голову обратно на землю и медленно встаю, мои конечности сковывает холод. Очередной раскат грома заставляет меня вздрогнуть; молния, следующая за ним по пятам, резко высвечивает на фоне белого неба громаду Бен-Уайвиса.

Страх жжет меня изнутри, как яд. Он пробуждает во мне желание бежать прочь, через пастбища, болота и дороги, пока я не окажусь где угодно, только не здесь. Вместо этого возвращаюсь к квадроциклу и заставляю себя ехать обратно к дороге так медленно, как только могу. Доехав до «черного дома», заставляю себя продолжать двигаться на восток и в конце концов останавливаюсь рядом с Лох-Тана. Стоя в огромной тени Бен-Уайвиса, я никак не могу унять дрожь, которая бежит от шеи вниз по позвоночнику. Но продолжаю движение – через Гробовую дорогу, а затем в темный провал