* * *

Сыщики из райотделов под предлогом выявления наркоманов проверяли «веселые» квартиры.

Пожилой, очень серьезный оперативник Сорокин разговаривал на кухне коммуналки с рыжей женщиной в застиранном, но аккуратном ситцевом халатике. Отвечая на вопросы сыщика, женщина одновременно качала орущего младенца и помешивала ложкой манную кашу в кастрюльке на плите.

– …Соседка, что ли? Клавка? – Женщина сморщилась, как от лимона. – Да что о ней говорить? Шелапутная.

– Это в чем проявляется? – поинтересовался Сорокин.

Женщина сняла кастрюльку с огня и сказала осуждающе:

– Как – в чем проявляется? Молодая баба, здоровая – пьет, не работает, всю дорогу у нее шпана ошивается, уголовники.

– Даже уголовники?

– А то! – Она вылила кашу в блюдце, вытащила из тумбочки ложку. – Я вон сказала как-то, чтоб ночью не орали, малёнку не заснуть… Дак один, Костька, взял со стола финку. «Засохни, – говорит, – а то счас язык отрежу». У меня голос на месяц пропал!

– А где она сейчас?

– Где-где! Небось в очереди за вином стоит… – Рыжая пошла по коридору, толчком ноги отворила дверь: – Полюбуйтесь, как молодая женщина себя держит!

Сорокин заглянул в полутемную, неопрятную комнату. Убогая мебель была покрыта пылью, с потолка на проводе сиротливо свисала голая лампочка. Мутное окно без занавески, в углу груда бутылок, посреди объедков на столе грязная тряпка. Пусто.

– А детей она сюда не приводила? – спросил Сорокин.

– Детей? – удивилась соседка. – Еще детей ей не хватало!

Сыщик вздохнул, сокрушенно покачал головой.

* * *

Выполнять «тонкое» задание в тюрьме Возный послал Строева. Заместитель начальника тюрьмы – полный, с круглым бабьим лицом подполковник Любочкин – встретил молодого сыщика радушно.

– О-о, кого я вижу, сам уголовный розыск пожаловал! Доброго утречка, товарищ Строев!

Сыщик, улыбаясь, пожал пухлую руку подполковника:

– Доброго, доброго, Папа Карло…

На это обращение, приставшее к нему с легкой руки какого-то зубоскала-карманника, Любочкин не обижался: добрейший, неизвестно как попавший на свою суровую должность человек, он был любезен со всеми – включая и самых свирепых зэков, разговаривал с людьми мягко, ласково, и любимым его выражением были «доброе утречко» и «доброе здоровьичко».

«Ну и что, – говаривал он своим подчиненным. – Я Папа Карло, вы – мои Буратины. Вот постругаю еще маленько, может, какой толк с вас будет…»

Арестанты его не боялись, доверяли. Некоторые, освободившись, писали ему о своем житье-бытье. Вот и сейчас он держал в руках конверт.

– Что, очередной птенец оперился? – кивнул на конверт Строев.

Любочкин покачал головой:

– Это пока от птенцовой матери. Она тут на свиданке с ним была, послушай, чего пишет… – Он достал из конверта письмо, надел очки: – «Витька мой человеком становится. Поправился, ногти стрижены, уши чистые. Большое вам материнское спасибо, гражданин начальник». Понял?

– Понял, гражданин начальник, – усмехнулся Строев. – Я потому к вам и подался. Есть одно дельце деликатное, надо с арестантиками пошептаться, как вы умеете – душевно. Воззвать, так сказать, к их гражданским чувствам…

– С гражданским-то чувством у них как раз перебои, – сокрушенно сказал Любочкин.

– Ну, тогда просто к человеческим.

– А в чем дело-то?

– Вот в чем…

* * *

Вадим Суземов, неудачливый претендент на руку Зои, жил в старой части города у своей теперешней жены, имевшей домик в «частном секторе». К нему-то и направлялись сейчас оперативники Толмачев и Карев.

Осторожно выбирая для своих щегольских мокасин сухие места между стылыми лужами, Карев рассуждал:

– Не верю я, чтобы в наше время мужик на такое решился. Подумаешь – отказалась баба замуж выходить! Радоваться надо! Тем более когда это было…

– Ты с позиции вечного холостяка судишь, – рассудительно сказал щупленький Толмачев, похожий в свои тридцать лет на студента-первокурсника. – А в жизни всякое бывает. Иной существует тихо-мирно, а потом вдруг такой фортель выбросит – караул! Так что проверить нужно.

– Кто спорит, – буркнул Карев.

– Меня только смущает, что мы премся к нему вот так, сразу в лоб – колись, мужик! Ну и конспирация!

Дома по узкой улочке были спрятаны за заборами, укрыты фруктовыми деревьями и кустарниками. Разглядывая номер на покосившемся домишке под старой шиферной крышей, Карев сказал:

– Конспирация – понятие растяжимое. Прежде к соседям заглянем, вокруг побродим, поспрошаем. Тут особо спешить не надо.

– Да уж наверное, – согласился Толмачев. – Ведь Игорь Сергеевич почему рискнул? Есть, мол, данные, что Суземов этот – мужик порядочный… По всем статьям, так сказать, приличный.

– Ну, это как смотреть, – возразил Карев. – На работе говорят – вспыльчивый, самолюбивый. Такие вполне на месть способны.

– Но у Плужникова какой расчет? Суземов, что ни говори, не уголовник. Если он даже и решился выкрасть пацана – после нашего с ним разговора вряд ли станет продолжать это дело. Ну – засветился, значит надо кончать по-хорошему.

Карев поскользнулся, из-под ног его брызнула грязная снеговая каша. Стряхивая бурые капли с мокасин, он сказал угрюмо:

– Если уже не поздно.

* * *

Тем временем Плужников разговаривал в подсобке ресторанной кухни с молодой чернобровой поварихой. Женщина беспокойно посматривала в распахнутую дверь цеха на плиту, где скворча жарились на противне пирожки.

– Будто про мэнэ прыдумано… – нараспев жаловалась женщина, и глаза ее полнились слезами. – У дивках плакала, замужем – голосила… И пыв, и быв, и гуляв…

– У вас семья-то какая? – участливо спросил Игорь.

Женщина вытерла краем косынки глаза, сказала со вздохом:

– Трое: вин, дочка та я.

– А как он к дочке относится?

– Колы трэзвый – любыть, – сказала она неуверенно и вдруг всполошилась: – Ой, божечки, пыроги горять!

Она бросилась к плите. Игорь от дверей сказал сумрачно:

– Я бы и от горелого пырога не отказался, с утра не емши…

– Да боже ж мий! – обрадовалась женщина и, положив из противня несколько пирожков на тарелку, протянула Плужникову: – Йишты на здоровья!

Взяв горячий пирожок и перекидывая его с ладони на ладонь, Игорь засомневался:

– А с чем они? Жив буду?

Женщина серьезно сказала:

– Будэтэ, будэтэ… – и заулыбалась: – Воны ж с капустою!

Игорь набросился на еду. Мимо них две толстые поварихи пронесли на оструганной палке здоровенный бак с супом, распространявшим острый аромат укропа и лука. Игорь с сожалением посмотрел на последний пирожок, проглотил его и спросил:

– Значит, когда трезвый – любит?

Молодое, чуть тронутое морщинками лицо женщины омрачилось. Она опустила голову. Игорь спокойно продолжал:

– И от большой любви хотел собственную дочку продать?

Женщина тяжело вздохнула.

– Отвечайте, отвечайте, Оксана Васильевна, – потребовал Плужников, доставая из кармана сложенный вчетверо тетрадный листок. – Вы же сами заявление писали. Да не стесняйтесь вы!