Не поднимая лица, залившегося краской, женщина пробормотала:

– Висэмьсот рублив.

– А кому он хотел ее сбыть?

– Нэ знаю я… Балакав одно и тэ ж: «До хороших людэй». – Она подняла, наконец, покрасневшие глаза: – Тильки ж вы зрозумийты – сэ цэ сдуру, вин же пыв тоди страшэнно!

– А сейчас? – ухмыльнулся Игорь.

– ЛТП пройшов. Пье, алэ нэ каждый дэнь… Пысала ж пив року тому, а вы хватылыся!

– Хвати-ились… – недовольно пробурчал Плужников. – Вас много, а я один. Где он сейчас?

– Вчора в рэйс уихав. На тры дни.

Плужников покачал головой:

– Ну и ну… А пирожки у вас вкусные…

– Так я ж вам заверну на дорожку! – с готовностью сказала Оксана и бросилась к плите.

* * *

Из-за двери, добротно обитой коричневым дерматином с черными пуговицами, доносились звуки семейного скандала. Слышимость, несмотря на пуговицы, была отличная, и до сыщиков отчетливо доносился визгливый женский голос:

– Пропадаешь черт-те где! А явишься, все тебе не так! Пельмени ему надоели!..

– Перестань, Мария, – бубнил мужчина. – При детях…

– А что – дети? – возражал женский голос. – Ты о них только дома и вспоминаешь…

– Еще что скажешь?

– Скажу! Меня – будто и вовсе нет! Подай – прими – пошла вон! – заходилась женщина.

– Перестань! – крикнул мужчина.

– Не перестану! Ты и женился-то Зойке назло…

Сыщики с интересом прислушались.

– Опять ты возникаешь, Мария, – устало сказал мужчина. – Прекрати, наконец!

Голоса удалились вглубь квартиры, и Толмачев нажал кнопку звонка. Послышались быстрые легкие шаги, и дверь открыла стройная, приветливо улыбающаяся, опрятно одетая женщина в очках. Карев даже опешил немного, настолько ее облик не вязался с только что слышанной сценой. Запнувшись на мгновенье, он промямлил:

– Здравствуйте… мы хотели бы повидать Вадима Дмитриевича.

– Входите… – любезно сказала женщина.

Карев чуть не споткнулся – под ногами валялся надувной крокодил, рядом лежала наряженная кукла.

Из глубины квартиры доносились детские голоса. Женщина оттолкнула ногой деревянный грузовик, позвала ласковым голосом:

– Олечка! Кликни папу, к нему пришли…

В коридоре появился полный мужчина в синих спортивных штанах, из которых выпирало солидное брюшко. На плечах у него восседал раскрасневшийся мальчишка, из-за спины выглядывала девочка с бантиками в косичках.

Карев потянул из верхнего кармана пиджака красную книжечку:

– Мы из уголовного розыска, Вадим Дмитриевич. Хотели бы поговорить с вами.

Судя по испуганному интересу и любопытству, с которым Суземов смотрел на сыщиков, милиционеры были в этом доме впервые. Суземов медленно опустил мальчишку на пол, переспросил раздельно:

– Из уголовного? Розыска? А что случилось?

Карев перевел взгляд на женщину.

Та догадалась, скомандовала:

– Ребята, марш на кухню! – и увела их из прихожей.

Толмачев взял быка за рога:

– Вадим Дмитриевич, вы знаете, что произошло у Зои Михайловны Шерстобитовой?

Глаза у Суземова забегали, он осторожно посмотрел в сторону кухни, переспросил шепотом:

– У Зои? Что?.. Что у нее стряслось?

Толмачев сказал негромко:

– У нее похитили сына.

На лице Суземова изобразилось крайнее недоумение.

– Похитили? – повторил он. – Кто? Зачем?

Карев сказал с нажимом:

– «Зачем?» – это другой вопрос. А вот – «кто»?.. Как вы думаете – кто?!

– Я как думаю? – спросил ошеломленно Суземов. – Да я первый раз об этом слышу! Почему вы решили…

– Потому что вы грозились! – громким шепотом перебил Толмачев.

– Да-да, именно вы грозились отомстить Зое… – спокойно сказал Карев. – Помните?

– Господи, только этого еще мне не хватало! – простонал Суземов, с ужасом поглядывая на кухню, – он явно боялся, что жена услышит их разговор.

Безжалостно-громко Карев переспросил:

– Так что – помните?

– Потише, я вас умоляю, – пролепетал Суземов. – Помню! Конечно помню. Но ведь сколько лет прошло… это же детские глупости.

Он жалобно смотрел на сыщиков, ища сочувствия. Те молчали, и Суземов, прижав пухлые руки к груди, сказал искренне:

– Я… Я потом сам над собою смеялся! – Он помолчал, собираясь с мыслями, и вдруг вспомнил: – Да я же их видел совсем недавно – Зою и… и мальчика…

Он остановился, увидев в коридоре жену. Когда она ушла в комнату, спросил быстро:

– А что с мальчиком? Его, кажется, Марат зовут?

Оперативники переглянулись, и Карев сказал:

– Мальчика мы ищем… – Вцепился жестоким взглядом в бегающие глаза Суземова, добавил веско, почти с угрозой: – И найдем…

* * *

В камере городской тюрьмы было шумно – зэки обедали. Свет падал в помещение из пробитых под самым потолком узких окон, забранных «намордниками», и был он от этого серый, тусклый, неприятный. Некоторые ели «рыбкин суп» прямо на своих нарах, другие расположились за дощатым столом в центре камеры. Посреди стола возвышался бачок с баландой, перед обедающими стояли алюминиевые миски, захватанные эмалированные кружки с чаем, всюду валялись объедки рыбы, хлебные крошки, искромсанные куски лука.

«Пахан», пожилой вор с широченными плечами и лбом мыслителя, в застиранной майке-сетке, из-под которой виднелась живописная татуировка, ел неторопливо, сосредоточенно. Лишь изредка бросал он косые взгляды на балагурящих молодых сокамерников.

Один из них, Шкет, маленький, тщедушный, быстрый, рассказывал:

– …Встает Сявка, и держит речь. Мы, говорит, граждане судьи, люди темные, законов не знаем – чего можно украсть, чего нельзя!

Дружный гогот покрыл его слова. Шкет продолжал:

– А судья, очкарик, на полном сурьезе объясняет: ничего, говорит, граждане воры, красть нельзя!..

Пахан слегка ощерился – это означало у него улыбку.

Сидевший рядом с ним молодой уголовник, губастый, с крупными, как булыжник, зубами, вел свое:

– …Допустим, так – воруем: и деньги, и шмотки, радио там, хрусталь… Хошь церкву стырь – ништяк. Но чтоб пацана свести, да его же голову выменивать – не-е, про такое я на пересылках не слыхал! – И он с сердцем хрястнул обглоданный рыбий хребет на цементный пол, отмытый до тусклого блеска.

– Ладно слюни-то пускать, – сипло сказал с нар рябой парень с низким гладким лбом и колючими глазами, сидевший за убийство. – Какая разница, шмотки взять или щенка в залог?

– Ух ты, «слю-уни»! – обиделся губастый. – А ты бы сам стал?..

– При чем здесь я… – недовольно сказал парень.

– То-то и оно… Хмырь болотный! – Неожиданно вмешался Пахан, и остальные замолчали, прислушиваясь к его неприятному скрипучему голосу. – Нету в блатном законе такой подлянки! Пролезло – возьми вещь, рыжевье, бабки возьми[3]… А в душу лезть – это… у-у, с-сука…

Задохнувшись от недостатка слов, он смачно плюнул.

Рябой убийца досадливо махнул рукой и отвернулся к стене. В камере ненадолго наступила тишина, слышались лишь за окнами отдаленные сигналы автомобилей. Худой темнолицый арестант с торчащими, как у собаки, ушами, молча хлебавший свою баланду, сказал вдруг:

– Слышь, Пахан, а я