в порядке, и скрывать, что скучаю по отцу, потому что по роли должен был ненавидеть его.

– Это был долгий день, но нет ничего такого, чего не исправит пинта, – говорю я своему коллеге, хотя сейчас пью редко, потому что это вызывает неудержимый прилив чувств.

Снаружи меня приветствует темнота после ослепительно яркого света в палате.

Я проверяю телефон, и мое сердце замирает, когда я вижу четыре пропущенных вызова от Керри. Это было ее последнее на сегодня интервью. На автоответчике ее голос звучит подавленно, и мне приходится собраться с духом, чтобы позвонить ей. Я хочу, но я не знаю, осталось ли у меня что-нибудь, что я мог бы дать ей прямо сейчас.

– Тяжелая смена? – интересуется она, снимая трубку.

– А, как обычно. Что у тебя? – я перехожу дорогу и направляюсь к дому.

Когда она рассказывает мне о каком-то старом пердуне-хирурге, который поставил ей третий уровень за то, что она замужем, меня это встряхивает. Я все еще не могу до конца поверить, что Керри – моя жена. Пациенты и медсестры всегда интересуются моей личной жизнью, и это, кажется, делает меня немного более привлекательным, хотя я, конечно, не сердцеед.

– В чем он увидел проблему?

– В детях. Он намекал, что обучение будет пустой тратой времени, потому что я обязательно сбегу и заведу детей.

Я жду, что она усмехнется, но не могу прочитать ее по телефону. Неужели это ее способ обсудить вопрос о детях после всех этих лет? Я всегда предполагал, что она думает так же, как и я: дети предназначены для других людей.

Однако даже я в этом больше не уверен. Мое первое рабочее место здесь было в педиатрии. Может быть, потому, что это произошло так скоро после смерти мамы, но – впервые я начал понимать, почему у людей есть дети. То, что дети тоже люди, очевидно даже для такого дурака, как я, а вот то, насколько мне понравится возиться с ними, очевидным не было. Их способность приходить в норму и исцеляться так быстро внушала мне благоговейный трепет.

Керри ждет моего ответа.

– Ты, вероятно, не захотела бы заниматься в колледже, который придерживается такого рода устаревших предрассудков, – говорю я, хотя на самом деле динозавры существуют в каждой больнице.

– Я хочу заниматься уже хоть где-нибудь. У меня заканчиваются варианты.

Я стараюсь говорить успокаивающе:

– Ты рождена, чтобы стать врачом!

Она ничего не отвечает. Я приближаюсь к своей берлоге и не хочу, чтобы моя квартирная хозяйка слышала наш разговор, она и так чересчур любопытна.

– Ты же приедешь домой на выходные, Тим? Я бы с удовольствием провела немного времени вместе. Мне… ну, одиноко в бунгало без тебя.

Ее уязвимость ощущается как требование.

– Конечно. Послушай, мы найдем способ уладить это, у нас это всегда получается.

Я говорю это больше потому, что она этого ждет, нежели из-за того, будто действительно верю, что это правда.

Моей квартирной хозяйки нет дома, и это большое облегчение. Моя комната – самая дешевая, какую я смог найти, размером с гроб, и я делю ее с подвешенным скелетом. Хозяйка не медик, и я не осмелился спросить, откуда он у нее в квартире, на случай если ответ вызовет у меня кошмары.

Я открываю сидр – одна из местных привычек, которую я с радостью перенял – и жду, пока алкоголь разольется по телу. Но даже после того, как я прикончил бутылку, я не могу избавиться от ощущения, что упустил нечто важное.

Может быть, виной разговор с Керри. Она заслуживает места в медицинском колледже, но это не значит, что так и произойдет. Количество предлагаемых мест ограничено, и некоторым людям приходится подавать заявку несколько раз. И все же я боюсь, что она больше не подаст заявление, отказ будет для нее слишком тяжел.

Так вот почему я нервничаю? Смерть в отделении тоже потрясла меня, но на этот раз мне не хочется плакать. Я достаю блокнот, который использую, чтобы поразмышлять о своей практике. Иногда это помогает мне справиться с более сложными частями работы.

Пока я пишу, я просматриваю свой обычный список подсказок. Что я сделал хорошо, что я мог бы улучшить? В большинстве случаев я могу перечислить полдюжины ответов на второй вопрос, но недочеты в моей работе никогда не бывают серьезными или непоправимыми. Далее я спрашиваю себя, что сделал бы хороший врач? Этот вопрос бросает мне еще больший вызов. Прагматик во мне знает, что однажды я смогу стать компетентным, но я никогда не смогу представить себя хорошим.

Я прихожу в себя в одно мгновение, мое тело знает, что еще очень рано, прежде чем это понимает мой мозг.

Звуковой сигнал. Дерьмо, дерьмо, дерьмо.

Я вскакиваю с кровати, ожидая почувствовать под ногами гладкий больничный линолеум, но вместо него – ковер, а затем раздается хруст костей, когда моя лодыжка ударяется о висящий скелет.

Какого хрена я делаю дома?! Если это экстренный вызов, я никогда не доберусь туда вовремя и…

Мой телефон вибрирует на полу. Это звонок, а не сигнал.

Я не на дежурстве, все в порядке.

За исключением того, что это скрытый номер, обычно означающий больницу, а ведь еще даже нет шести утра, и…

Черт! Просто ответь!

– Здравствуйте. Доктор Палмер слушает.

– Привет, Тим, слушай, это Фред Дорнан, регистратор из гастроэнтерологии.

Я узнаю его: один из хороших парней. Я никогда не слышал, чтобы он говорил так официально.

– Мне нужно, чтобы ты появился до начала своей смены, в идеале прямо сейчас.

Я сажусь. Снова террористический акт? Прошлым летом в Лондоне прогремели взрывы, но я никогда не думал, что подобное может случиться здесь, в глуши.

– Что случилось? Несчастный случай или…

Он откашливается.

– Нет. Это одна из наших пациенток. Миссис Ломас.

Не представляю пока, о ком он. Только бы не еще одна смерть!

– Что случилось? – спрашиваю я, внутренне холодея.

– У нее анафилактический шок, и это похоже на ошибку в назначении. Нам нужно получить твои показания, прежде чем ты заступишь на дежурство.

Я моргаю. Ошибка в назначении.

– Сейчас с ней все в порядке?

Долгая, долгая пауза, во время которой я действительно вспоминаю ее: женщину лет тридцати с небольшим, перенесшую холецистэктомию. Рядовая ситуация. Я даже вижу картинку: старшая медсестра отчитывает ее детей за то, что они бегают взад и вперед по коридору.

– Не паникуй, Тим. Но мне действительно нужно, чтобы ты приехал как можно скорее.

Это реально происходит.

У миссис Ломас аллергия на пенициллин, который я прописал от раневой инфекции на месте операции. Я не знал об аллергии, но и не поинтересовался этим. Упоминание о ней должно было быть где-то там, похоронено среди записей в ее медицинской карте. А поскольку я не проверил, женщина сейчас находится в отделении интенсивной терапии, и существует серьезный риск, что она никогда не проснется.

Я описываю шаги, которые предпринял, и все, что могу вспомнить о ходе лечения. Сотрудница из отдела кадров записывает это на видеопленку.

Для подобных ситуаций существует протокол.

Голос Фреда Дорнана снова спокоен, но он избегает встречаться со мной взглядом. Меня спрашивают, готов ли я сегодня взять выходной. С завтрашнего дня у меня и так пять законных, запланированных выходных, пока я снова не выйду на смену на следующей неделе.

К тому времени у нас, возможно, будет более четкое представление о том, что к чему.

Я иду и вынимаю все из своего шкафчика. Входит Кристи, моя соседка по ночной смене. Я готовлюсь к вспышке гнева, потому что знаю, что другим интернам придется замещать, пока меня не будет.

Но вместо этого она кладет руку на дверцу шкафчика.

– Эй, я уверена, все будет хорошо.

– С чего ты взяла? Не думаю, что кто-нибудь знает, что будет с миссис Ломас.

Она вздыхает.

– Да, это дерьмовая ситуация. Но мы все совершаем ошибки. В основном их исправляют, но на этот раз тебе не повезло.

– Не так, как моему пациенту.

– Слушай, говорят, у всех нас есть один пациент, которого мы никогда не забудем. Будем помнить всю жизнь. Потому что, если бы не милость Божья или кто там святой покровитель младших врачей…

Нет ни Благодати, ни Бога. Каким-то образом я всегда знал, что этот