— Я дней пяток, — заплетаясь, предупредил Любимов, — не буду к вам ходить, Гордей Калистратович. Надобно в Муданьцзян за клеем, инструмент сыпаться начал.

Встретившись с Ли Фу, пограничник предупредил его, что уходит или на несколько дней или насовсем.

— Приходи, Лю-бим. Они ваши и наши враги и твое место — здесь, — напутствовал его Ли Фу. — Не опасно, идти? Может, мы мало-мало попугаем японцев?

— Эх, Ли Фу! На границе я могу гулять, как в саду, и никто не увидит, — ответил Любимов.

На заставу он добрался вечером, а через несколько часов с оперативной группой был уже в Уссурийске.

…Поимка двух диверсантов, Золина и Чертищева была сама по себе немаловажным событием. Но Любимов досадовал, что упустил главного — Белозерского Начавший сразу говорить, Чертищев мало что мог сообщить о нем. К вечеру возникло предположение, что Гулым и Белозерский где-то сошлись. В том, что Белозерский пойдет через границу, сомнений не было — больше ему податься некуда.

В дальнейших поисках диверсантов Любимов участия не принимал. Ему приказали отправиться в Спасск к генералу Савельеву, которого интересовали подробности о японских полевых частях и тыле.

Дежурный по штабу армии, к которому явился Любимов, сообщил, что командарм болен и приказал ему прибыть на дом.

В назначенный час лейтенант уже стоял у дома, окна которого были плотно затемнены. За домом виднелся: сад, не очень большой, с яблоньками и грушами, с высокими тополями вдоль забора.

На стук из ярко освещенного коридора выглянул высокий смуглый капитан. Узнав фамилию пришедшего, он предложил Любимову раздеться.

— Минут пять придется посидеть у печки, — предупредил он. — Пока одежда не нагреется. Теперь надевайте халат. Без этого военврач не пустит. И будьте понапористей, — шепнул он у дверей.

Когда Любимов вошел в кабинет, Савельев препирался со взъерошенным седым военврачом.

— Товарищ генерал… — хотел доложить Любимов.

— А? — обернулся к нему военврач. — Минуточку, старший лейтенант. Там, где лечит врач, нет генералов. Есть только больной и доктор.

— Ну, право же, мне незачем и нельзя ложиться, — упрашивал Савельев. — Температура ведь не такая высокая.

— Больше, чем достаточная, Георгий Владимирович. Больше, чем достаточная! Наконец, я отвечаю за вас! — сердито проговорил врач.

— Я лягу, лягу, — покорно пообещал Савельев. — Только дайте мне двадцать минут для дела.

— Ладно, я жду двадцать минут! — врач демонстративно уселся на диване.

— Простите, но это разговор Кочубея с Искрой, — полушутя заметил командарм.

Военврач встал, сердито взглянул на Любимова и направился к двери.

— Хорошо, я уезжаю. Но через полчаса вы должны быть в постели, — предупредил он.

Любимов видел, что Савельеву действительно нужен покой. Глаза генерала были воспалены, на щеках горел нездоровый румянец, он поеживался и кутался в халат.

— Во-первых, здравствуйте, товарищ Любимов, и располагайтесь. Во-вторых, как ваше здоровье?

— Благодарю, товарищ генерал. В общем — здоров, — ответил Любимов, чувствуя на себе пристальный взгляд командующего.

— Теперь можно будет подлечиться месяца два в госпитале, отдохнуть.

Любимов покачал Головой:

— Меня туда не посылали, и не по своему желанию я к ним попал. Они перенесли меня сами. Я этого не забуду никогда.

Беседа, занявшая около двух часов, была очень интересна для командующего: разбросанные на большом расстоянии посты партизанского отряда Ким Хона давали возможность следить за каждым передвижением японцев на Сабуровском направлении.

Когда Любимов вышел от командующего, было уже совсем темно.

В свежем воздухе угадывалось слабое дуновение весны. Безлунное небо казалось глубоким.

Задумавшись, Любимов чуть не столкнулся с кем-то в темноте.

— Простите! — проговорил он, отступая в сторону.

Раздался легкий испуганный возглас:

— Кто это?

Любимов сразу узнал этот голос.

— Зина! — воскликнул он, протягивая руки. — Зина…

4

Две ночи по приказу штаба дивизии Рощин выставлял усиленные секреты. Бойцам он объяснил, что это вызвано бегством диверсантов, которые намереваются пробиться через границу в Маньчжурию.

Третья ночь выдалась бурной. Треск тайги и завывание ветра заставляли Земцова вздрагивать и настораживаться. Вслушиваясь в гулкий рев непогоды, он с завистью поглядывал на тускло освещенные окна землянок. А мысли, помимо его воли, залетали далеко, в родной домишко, где спит сейчас усталым сном жена, разметались голопузые ребятишки.

Вдруг в кустах он скорее почувствовал, чем заметил, промелькнувшую тень. Земцов инстинктивно попятился назад и уперся спиной в машину. В душе слегка зашевелился страх. «Показалось или правда? Может, зверь какой? Стрелять или ждать? Нужно кричать „Стой!“ А кому?» Но когда тень скользнула по направлению к батарее, Земцов, не отдавая себе отчета, выстрелил и присел около машины.

В окнах землянок мгновенно исчезли огоньки. Захлопали двери, послышался скрип снега.

— Кто стрелял? — раздался окрик от блиндажа.

— Кажется Земцов около машины, — ответил второй голос.

Оглушенный собственным выстрелом, Земцов не сразу сообразил, что окрик относится к нему. Только грозное: «У автомашины! Руки вверх!» — заставило его торопливо подняться во весь рост.

— Это я!.. Красноармеец Земцов.

— Что же вы молчите? Кто стрелял? — рассердился Рощин, подбегая к бойцу.

— Я! — доложил Земцов и торопливо перезарядил винтовку.

Машину уже окружили плотным кольцом появившиеся, казалось, из-под земли разведчики.

— Куда стреляли? — спросил Рощин.

— Вон туда, к обрыву, в лощину. Тень там мелькнула, вроде человечьей. Стрельнул — вроде кто-то побежал к границе.

— Почему стреляли без предупреждения? — спросил подоспевший Зудилин. Он был дежурным. — Я что говорил?

— Подождите, товарищ Зудилин, — остановил лейтенанта Рощин. — Ошурин, с первым отделением в обход по Козьему распадку! Новожилов, вдоль обрыва! Третье отделение — ко мне! Сойдемся у берез на Гнилом болоте. Прочесывать хорошо! — и, обратившись к Зудилину, приказал: — Осмотрите лощину и сопку, взвод вышлите в оцепление.

Когда шум удалявшихся групп замер, Зудилин затолкал непослушный пистолет в кобуру, окликнул:

— Федорчук, берите свое отделение и прочешите лощину и сопку.

Сам он направился за Федорчуком, но, отойдя полсотни метров от дороги, остановился у толстого дерева. Таежная темнота давила. Он почувствовал липкий, нехороший страх и пересилить его не мог. Эта ежедневная стрельба на границе, частые смерти, ужасные крики, страшные сводки и пугающие фотографии в газетах вызывали у Зудилина желание куда-нибудь спрятаться, чтобы ничего не видеть и не слышать. Он осторожно попятился от дерева, повернул назад и быстро зашагал к казематам вычислителей.

Сергеева стояла у дверей и повторяла боевой расчет при отражении мелких групп противника. Около нее собрались все вычислители. Только Огурцова сидела на нарах и медленно расчесывала волосы. По тревоге она оставалась дневальной.

— Чего копаетесь? — прикрикнул Зудилин. — В оцепление по расчету номер один!

Вычислители выбежали из каземата. От света, тепла и такого удивительно домашнего вида Огурцовой Зудилин